Page 140 - Доктор Живаго

Юрий Андреевич тут же стал засыпать, и сквозь дрему ему мерещились беготня и
суматоха. Костоед сцепился с начальником конвоя, и оба кричали друг на друга. Наружи
стало еще лучше, чем было. Веяло чем-то новым, чего не было прежде. Чем-то волшебным,
чем-то весенним, черняво-белым, редким, неплотным, таким, как налет снежной бури в мае,
когда мокрые, тающие хлопья, упав на землю, не убеляют ее, а делают еще чернее.
Чем-то прозрачным, черняво-белым, пахучим. «Черемуха!» — угадал Юрий Андреевич
во сне.

23

Утром Антонина Александровна говорила:
— Удивительный ты, все-таки, Юра. Весь соткан из противоречий. Бывает, муха
пролетит, ты проснешься и до утра глаз не сомкнешь, а тут шум, споры, переполох, а тебя не
добудиться. Ночью бежали кассир Притульев и Вася Брыкин. Да, подумай! И Тягунова и
Огрызкова. Погоди, это еще не всё. И Воронюк. Да, да, бежал, бежал. Да, представь себе.
Теперь слушай. Как они скрылись, вместе или врозь, и в каком порядке — абсолютная
загадка. Ну, допустим, Воронюк, этот, естественно, решил спастись от ответственности,
обнаружив побег остальных. А остальные? Все ли именно исчезли по доброй воле, или
кто-нибудь устранен насильственно? Например, подозрение падает на женщин. Но кто кого
убил, Тягунова ли Огрызкову или Огрызкова Тягунову, никому неизвестно. Начальник
конвоя бегает с одного конца поезда на другой. «Как вы смеете, — кричит, — давать свисток
к отправлению. Именем закона требую задержать эшелон до поимки бежавших». А
начальник эшелона не сдается. «Вы с ума, говорит, сошли, У меня маршевые пополнения на
фронт, срочная первоочередность. Дожидаться вашей вшивой команды! Ишь что
выдумали!» И оба, понимаешь, с упреками на Костоеда. Как это он, кооператор, человек с
понятиями, был тут рядом и не удержал солдата, темное, несознательное существо, от
рокового шага. «А еще народник», — говорят. Ну, Костоед, конечно, в долгу не остается.
«Интересно! — говорит. — Значит, по-вашему, за конвойным арестант должен
смотреть? Вот уж действительно когда курица петухом запела». Я тебя и в бок, и за плечо.
«Юра, — кричу, — вставай, побег!» Какое! Из пушки не добудиться… Но прости, об этом
потом. А пока… Не могу!.. Папа, Юра, смотрите, какая прелесть!
Перед отверстием окна, у которого, вытянув головы, они лежали, раскинулась
местность, без конца и краю затянутая разливом. Где-то вышла из берегов река, и вода её
бокового рукава подступила близко к насыпи. В укорочении, получившемся при взгляде с
высоты полатей, казалось, что плавно идущий поезд скользит прямо по воде.
Ее гладь в очень немногих местах была подернута железистой синевой. По остальной
поверхности жаркое утро гоняло зеркальные маслянистые блики, как мажет стряпуха
перышком, смоченным в масле, корочку горячего пирога.
В этой заводи, казавшейся безбрежной, вместе с лугами, ямами и кустами, были
утоплены столбы белых облаков, сваями уходившие на дно.
Где-то в середине этой заводи виднелась узкая полоска земли с двойными, вверх и вниз
между небом и землей висевшими деревьями.
— Утки! Выводок! — вскрикнул Александр Александрович, глядя в ту сторону.
— Где?
— У острова. Не туда смотришь. Правее, правее. Эх, чорт, полетели, спугнули.
— Ах да, вижу. Мне надо будет кое о чем поговорить с вами, Александр
Александрович. Как-нибудь в другой раз. — А наши трудармейцы и дамы, молодцы, что
удрали. И, я думаю, — мирно, никому не сделавши зла. Просто бежали, как вода бежит.

24

Кончалась северная белая ночь. Всё было видно, но стояло словно не веря себе, как