Page 177 - Доктор Живаго

Да, наконец, если бы и доказала я, что жена, подумаешь, важность! До жен ли было
тут? Такие ли были времена? Мировой пролетариат, переделка вселенной, это другой
разговор, это я понимаю. А отдельное двуногое вроде жены там какой-то, это так, тьфу,
последняя блоха или вошь.
Адъютант обходил, опрашивал. Некоторых впускал. Я не называла фамилии, на вопрос
о деле отвечала, что по личному.
Наперед можно было сказать, что штука пропащая, отказ.
Адъютант пожимал плечами, оглядывал подозрительно. Так ни разу и не видала.
И вы думаете, он гнушается нами, разлюбил, не помнит? О, напротив! Я так его знаю!
У него от избытка чувств такое задумано! Ему надо все эти военные лавры к нашим ногам
положить, чтобы не с пустыми руками вернуться, а во всей славе, победителем!
Обессмертить, ослепить нас! Как ребенок!
В комнату снова вошла Катенька, Лариса Федоровна подхватила недоумевающую
девочку на руки, стала раскачивать ее, щекотать, целовать и душить в объятиях.

16

Юрий Андреевич возвращался верхом из города в Варыкино. Он в несчетный раз
проезжал эти места. Он привык к дороге, стал нечувствителен к ней, не замечал ее.
Он приближался к лесному перекрестку, где от прямого пути на Варыкино
ответвлялась боковая дорога в рыбачью слободу Васильевское на реке Сакме. В месте их
раздвоения стоял третий в окрестностях столб с сельскохозяйственной рекламою. Близ этого
перепутья застигал доктора обыкновенно закат. Сейчас тоже вечерело.
Прошло более двух месяцев с тех пор, как в одну их своих поездок в город он не
вернулся к вечеру домой и остался у Ларисы Федоровны, а дома сказал, что задержался по
делу в городе и заночевал на постоялом дворе у Самдевятова. Он давно был на ты с
Антиповой и звал её Ларою, а она его — Живаго.
Юрий Андреевич обманывал Тоню и скрывал от нее вещи, всё более серьезные и
непозволительные. Это было неслыханно.
Он любил Тоню до обожания. Мир её души, её спокойствие были ему дороже всего на
свете. Он стоял горой за её честь, больше чем её родной отец и чем она сама. В защиту её
уязвленной гордости он своими руками растерзал бы обидчика. И вот этим обидчиком был
он сам.
Дома в родном кругу он чувствовал себя неуличенным преступником. Неведение
домашних, их привычная приветливость убивали его. В разгаре общей беседы он вдруг
вспоминал о своей вине, цепенел и переставал слышать что-либо кругом и понимать.
Если это случалось за столом, проглоченный кусок застревал в горле у него, он
откладывал ложку в сторону, отодвигал тарелку. Слезы душили его. «Что с тобой?» —
недоумевала Тоня.
— «Ты, наверное, узнал в городе что-нибудь нехорошее?
Кого-нибудь посадили? Или расстреляли? Скажи мне. Не бойся меня расстроить. Тебе
будет легче».
Изменил ли он Тоне, кого-нибудь предпочтя ей? Нет, он никого не выбирал, не
сравнивал. Идеи «свободной любви», слова вроде «прав и запросов чувства» были ему
чужды. Говорить и думать о таких вещах казалось ему пошлостью. В жизни он не срывал
«цветов удовольствия», не причислял себя к полубогам и сверхчеловекам, не требовал для
себя особых льгот и преимуществ. Он изнемогал под тяжестью нечистой совести.
Что будет дальше? — иногда спрашивал он себя, и не находя ответа, надеялся на что-то
несбыточное, на вмешательство каких-то непредвиденных, приносящих разрешение,
обстоятельств.
Но теперь было не так. Он решил разрубить узел силою. Он вез домой готовое
решение. Он решил во всем признаться Тоне, вымолить у нее прощение и больше не