Page 182 - Доктор Живаго

порога своей широченной, на четыре железных раствора раскидывавшейся двери,
грубиян-медведь в очках и длиннополом сюртуке, женоненавистник Брюханов, торговавший
кожами, дегтем, колесами, конской сбруей, овсом и сеном.
Здесь на выставке маленького тусклого оконца годами пылилось несколько картонных
коробок с парными, убранными лентами и букетиками, свадебными свечами. За оконцем в
пустой комнатке без мебели и почти без признаков товара, если не считать нескольких
наложенных один на другой вощаных кругов, совершались тысячные сделки на мастику,
воск и свечи неведомыми доверенными неведомо где проживавшего свечного миллионера.
Здесь в середине уличного ряда находилась большая в три окна колониальная лавка
Галузиных. В ней три раза в день подметали щепяшийся некрашеный пол спитым чаем,
который пили без меры весь день приказчики и хозяин. Здесь молодая хозяйка охотно и
часто сиживала за кассой. Любимый её цвет был лиловый, фиолетовый, цвет церковного,
особо торжественного облачения, цвет нераспустившейся сирени, цвет лучшего бархатного
её платья, цвет её столового винного стекла. Цвет счастья, цвет воспоминаний, цвет
закатившегося дореволюционного девичества России казался ей тоже светлосиреневым. И
она любила сидеть в лавке за кассой, потому что благоухавший крахмалом, сахаром и
темнолиловой черносмородинной карамелью в стеклянной банке фиолетовый сумрак
помещения подходил под её излюбленный цвет.
Здесь на углу, рядом с лесным складом стоял старый, рассевшийся на четыре стороны,
как подержанный рыдван, двухэтажный дом из серого теса. Он состоял из четырёх квартир.
В них было два входа, по обоим углам фасада. Левую половину низа занимал
аптекарский магазин Залкинда, правую — контора нотариуса. Над аптекарским магазином
проживал старый многосемейный дамский портной Шмулевич. Против портного, над
нотариусом, ютилось много квартирантов, о профессиях которых говорили покрывавшие
всю входную дверь вывески и таблички.
Здесь производилась починка часов и принимал заказы сапожник.
Здесь держали фотографию компаньоны Жук и Штродах, здесь помещалась
гравировальня Каминского.
Ввиду тесноты переполненной квартиры молодые помощники фотографов, ретушер
Сеня Магидсон и студент Блажеин соорудили себе род лаборатории во дворе, в проходной
конторке дровяного сарая. Они и сейчас там, по-видимому, занимались, судя по злому глазу
красного проявительного фонаря, подслеповато мигавшего в оконце конторки. Под этим
оконцем и сидел на цепи повизгивавший на всю Еленинскую песик Томка.
«Сбились всем кагалом», — подумала Галузина, проходя мимо серого дома. —
«Притон нищеты и грязи». Но тут же она рассудила, что не прав Влас Пахомович в своем
юдофобстве. Не велика спица в колеснице эти люди, чтобы что-то значить в судьбах
державы. Впрочем, спроси старика Шмулевича, отчего непорядок и смута, изогнется,
скривит рожу и скажет, осклабившись: «Лейбочкины штучки».
Ах, но о чем, но о чем она думает, чем забивает голову?
Разве в этом дело? В том ли беда? Беда в городах. Не ими Россия держится.
Польстившись на образованность, потянулись за городскими и не вытянули. От своего
берега отстали, к чужому не пристали.
А, может быть, наоборот, весь грех в невежестве. Ученый сквозь землю видит, обо всем
заранее догадается. А мы когда голову снимут, тогда шапки хватимся. Как в темном лесу.
Оно положим не сладко теперь и образованным. Вон из городов погнало бесхлебье. Ну вот и
разберись. Сам чорт ногу сломит.
А все-таки то ли дело наша родня деревенская? Селитвины, Шелабурины, Памфил
Палых, братья Нестор и Панкрат Модых? Своя рука владыка, себе головы, хозяева. Дворы по
тракту новые, залюбуешься. Десятин по пятнадцати засева у каждого, лошади, овцы, коровы,
свиньи. Хлеба запасено вперед года на три.
Инвентарь — загляденье. Уборочные машины. Перед ними Колчак лебезит, к себе
зазывает, комиссары в лесное ополчение сманивают. С войны пришли в Георгиях, и сразу