Page 69 - Доктор Живаго

Осенью движение армии приостановилось. Войска окапывались.
Но об Антипове по-прежнему не было ни слуху ни духу. Лариса Федоровна стала
тревожиться и наводить справки, сначала у себя в Юрятине, а потом по почте в Москве и на
фронте, по прежнему полевому адресу Пашиной части. Нигде ничего не знали, ниоткуда не
приходило ответа.
Как многие дамы-благотворительницы в уезде, Лариса Федоровна с самого начала
войны оказывала посильную помощь в госпитале, развернутом при Юрятинской земской
больнице.
Теперь она занялась серьезно начатками медицины и сдала при больнице экзамен на
звание сестры милосердия.
В этом качестве она отпросилась на полгода со службы из гимназии, оставила квартиру
в Юрятине на попечение Марфутки и с Катенькой на руках поехала в Москву. Тут она
пристроила дочь у Липочки, муж которой, германский подданный Фризенданк, вместе с
другими гражданскими пленными был интернирован в Уфе.
Убедившись в бесполезности своих розысков на расстоянии, Лариса Федоровна решила
перенести их на место недавних происшествий. С этою целью она поступила сестрой на
санитарный поезд, отправлявшийся через город Лиски в Мезо-Лаборч, на границу Венгрии.
Так называлось место, откуда Паша написал ей свое последнее письмо.

8

На фронт в штаб дивизии пришел поезд-баня, оборудованный на средства
жертвователей Татьянинским комитетом помощи раненым.
В классном вагоне длинного поезда, составленного из коротких некрасивых теплушек,
приехали гости, общественные деятели из Москвы, с подарками солдатам и офицерам. В их
числе был Гордон. Он узнал, что дивизионный лазарет, в котором, по его сведениям, работал
друг его детства Живаго, размещен в близлежащей деревне.
Гордон достал разрешение, необходимое для движения по прифронтовой зоне, и с
пропуском в руках поехал навестить приятеля на отправлявшейся в ту сторону фурманке.
Возчик, белорус или литовец, говорил по-русски. Страх шпиономании сводил все слова
к одному казенному, наперед известному образцу. Показная благонамеренность бесед не
располагала к разговорам. Большую часть пути едущий и возница молчали.
В штабе, где привыкли передвигать целые армии и меряли расстояния стоверстными
переходами, уверяли, будто деревня где-то рядом, верстах в двадцати или двадцати пяти. На
самом деле до нее оказалось больше восьмидесяти.
Всю дорогу в части горизонта, приходившейся налево к направлению их движения,
недружелюбно урчало и погромыхивало.
Гордон ни разу в жизни не был свидетелем землетрясения. Но он правильно рассудил,
что угрюмое и за отдаленностью еле различимое брюзжание вражеской артиллерии более
всего сравнимо с подземными толчками и гулами вулканического происхождения.
Когда завечерело, низ неба в той стороне вспыхнул розовым трепещущим огнем,
который не потухал до самого утра.
Возница вез Гордона мимо разрушенных деревень. Часть их была покинута жителями.
В других — люди ютились в погребах глубоко под землею. Такие деревни представляли
груды мусора и щебня, которые тянулись так же в линию, как когда-то дома. Эти сгоревшие
селения были сразу обозримы из конца в конец, как пустыри без растительности. На их
поверхности копошились старухи погорелки, каждая на своем собственном пепелище, что-то
откапывая в золе и все время куда-то припрятывая, и воображали себя укрытыми от
посторонних взоров, точно вокруг них были прежние стены. Они встречали и провожали
Гордона взглядом, как бы вопрошавшим, скоро ли опомнятся на свете и вернутся в жизни
покой и порядок.
Ночью навстречу едущим попался разъезд. Им велели своротить с грунтовой дороги