Page 73 - Доктор Живаго

Перевязочный пункт помещался в конторе лесничества и в двух больших серых палатках,
разбитых через дорогу от лесничества, посреди леса.
— Напрасно я взял тебя сюда, — сказал Живаго. — Окопы совсем рядом, верстах в
полутора или двух, а наши батареи вон там, за этим лесом. Слышишь, что творится? Не
изображай, пожалуйста, героя — не поверю. У тебя душа теперь в пятках, и это естественно.
Каждую минуту может измениться положение. Сюда будут залетать снаряды.
На земле у лесной дороги, раскинув ноги в тяжелых сапогах, лежали на животах и
спинах запыленные и усталые молодые солдаты в пропотевших на груди и лопатках
гимнастерках — остаток сильно поредевшего отделения. Их вывели из продолжающегося
четвертые сутки боя и отправляли в тыл на короткий отдых. Солдаты лежали как каменные,
у них не было сил улыбаться и сквернословить, и никто не повернул головы, когда в глубине
леса на дороге загромыхало несколько быстро приближающихся таратаек. Это на рысях, в
безрессорных тачанках, которые подскакивали кверху и доламывали несчастным кости и
выворачивали внутренности, подвозили раненых к перевязочному пункту, где им подавали
первую помощь, наспех бинтовали и в некоторых, особо экстренных случаях оперировали на
скорую руку. Всех их полчаса тому назад, когда огонь стих на короткий промежуток, в
ужасающем количестве вынесли с поля перед окопами. Добрая половина их была без
сознания.
Когда их подвезли к крыльцу конторы, с него спустились санитары с носилками и
стали разгружать тачанки. Из палатки, придерживая её полости снизу рукою, выглянула
сестра милосердия. Это была не её смена. Она была свободна. В лесу за палатками громко
бранились двое. Свежий высокий лес гулко разносил отголоски их спора, но слов не было
слышно. Когда привезли раненых, спорящие вышли на дорогу, направляясь к конторе.
Горячащийся офицерик кричал на врача летучего отряда, стараясь добиться от него, куда
переехал ранее стоявший тут в лесу артиллерийский парк. Врач ничего не знал, это его не
касалось. Он просил офицера отстать и не кричать, потому что привезли раненых и у него
есть дело, а офицерик не унимался и разносил Красный Крест и артиллерийское ведомство и
всех на свете. К врачу подошел Живаго. Они поздоровались и поднялись в лесничество.
Офицер с чуть-чуть татарским акцентом, продолжая громко ругаться, отвязал лошадь от
дерева, вскочил на нее и ускакал по дороге в глубину леса. А сестра все смотрела и смотрела.
Вдруг лицо её исказилось от ужаса.
— Что вы делаете? Вы с ума сошли, — крикнула она двум легко раненным, которые
шли без посторонней помощи между носилками на перевязку, и, выбежав из палатки,
бросилась к ним на дорогу.
На носилках несли несчастного, особенно страшно и чудовищно изуродованного. Дно
разорвавшегося стакана, разворотившего ему лицо, превратившего в кровавую кашу его язык
и зубы, но не убившего его, засело у него в раме челюстных костей, на месте вырванной
щеки. Тоненьким голоском, не похожим на человеческий, изувеченный испускал короткие,
обрывающиеся стоны, которые каждый должен был понять как мольбу поскорее прикончить
его и прекратить его немыслимо затянувшиеся мучения.
Сестре милосердия показалось, что под влиянием его стонов шедшие рядом легко
раненные собираются голыми руками тащить из его щеки эту страшную железную занозу.
— Что вы, разве можно так? Это хирург сделает, особыми инструментами. Если только
придется. (Боже, Боже, прибери его, не заставляй меня сомневаться в твоем существовании!)
В следующую минуту при поднятии на крыльцо изуродованный вскрикнул, содрогнулся
всем телом и испустил дух.
Скончавшийся изуродованный был рядовой запаса Гимазетдин, кричавший в лесу
офицер — его сын, подпоручик Галиуллин, сестра была Лара, Гордон и Живаго —
свидетели, все они были вместе, все были рядом, и одни не узнали друг друга, другие не
знали никогда, и одно осталось навсегда неустановленным, другое стало ждать обнаружения
до следующего случая, до новой встречи.