Page 75 - Доктор Живаго

два свитских поезда. Спустя немного подошел царский.
В сопровождении великого князя Николая Николаевича государь обошел
выстроившихся гренадер. Каждым слогом своего тихого приветствия он, как
расплясавшуюся воду в качающихся ведрах, поднимал взрывы и всплески громоподобно
прокатывавшегося ура.
Смущенно улыбавшийся государь производил впечатление более старого и
опустившегося, чем на рублях и медалях. У него было вялое, немного отекшее лицо. Он
поминутно виновато косился на Николая Николаевича, не зная, что от него требуется в
данных обстоятельствах, и Николай Николаевич, почтительно наклоняясь к его уху, даже не
словами, а движением брови или плеча выводил его из затруднения.
Царя было жалко в это серое и теплое горное утро, и было жутко при мысли, что такая
боязливая сдержанность и застенчивость могут быть сущностью притеснителя, что этою
слабостью казнят и милуют, вяжут и решают.
— Он должен был произнесть что-нибудь такое вроде: я, мой меч и мой народ, как
Вильгельм, или что-нибудь в этом духе. Но обязательно про народ, непременно. Но,
понимаешь ли ты, он был по-русски естественен и трагически выше этой пошлости. Ведь в
России немыслима эта театральщина. Потому что ведь это театральщина, не правда ли? Я
еще понимаю, чем были народы при Цезаре, галлы там какие-нибудь, или свевы, или
иллирийцы. Но ведь с тех пор это только выдумка, существующая для того, чтобы о ней
произносили речи цари, и деятели, и короли: народ, мой народ.
Теперь фронт наводнен корреспондентами и журналистами.
Записывают «наблюдения», изречения народной мудрости, обходят раненых, строят
новую теорию народной души. Это своего рода новый Даль, такой же выдуманный,
лингвистическая графомания словесного недержания. Это один тип. А есть еще другой.
Отрывистая речь, «штрихи и сценки», скептицизм, мизантропия. К примеру, у одного
(я сам читал) такие сентенции: «Серый день, как вчера. С утра дождь, слякоть. Гляжу в окно
на дорогу. По ней бесконечной вереницей тянутся пленные. Везут раненых. Стреляет пушка.
Снова стреляет, сегодня, как вчера, завтра, как сегодня, и так каждый день и каждый час…»
Ты подумай только, как проницательно и остроумно!
Однако почему он обижается на пушку? Какая странная претензия требовать от пушки
разнообразия! Отчего вместо пушки лучше не удивится он самому себе, изо дня в день
стреляющему перечислениями, запятыми и фразами, отчего не прекратит стрельбы
журнальным человеколюбием, торопливым, как прыжки блохи? Как он не понимает, что это
он, а не пушка, должен быть новым и не повторяться, что из блокнотного накапливания
большого количества бессмыслицы никогда не может получиться смысла, что фактов нет,
пока человек не внес в них чего-то своего, какой-то доли вольничающего человеческого
гения, какой-то сказки.
— Поразительно верно, — прервал его Гордон. — Теперь я тебе отвечу по поводу
сцены, которую мы сегодня видали. Этот казак, глумившийся над бедным патриархом, равно
как и тысячи таких же случаев, это, конечно, примеры простейшей низости, по поводу
которой не философствуют, а бьют по морде, дело ясно.
Но к вопросу о евреях в целом философия приложима, и тогда она оборачивается
неожиданной стороной. Но ведь тут я не скажу тебе ничего нового. Все эти мысли у меня,
как и у тебя, от твоего дяди.
Что такое народ? — спрашиваешь ты. Надо ли нянчиться с ним и не больше ли делает
для него тот, кто, не думая о нем, самою красотой и торжеством своих дел увлекает его за
собой во всенародность и, прославив, увековечивает? Ну конечно, конечно. Да и о каких
народах может быть речь в христианское время? Ведь это не просто народы, а обращенные,
претворенные народы, и все дело именно в превращении, а не в верности старым
основаниям. Вспомним Евангелие. Что оно говорило на эту тему? Во-первых, оно не было
утверждением: так-то, мол, и так-то. Оно было предложением наивным и несмелым. Оно
предлагало: хотите существовать по-новому, как не бывало, хотите блаженства духа? И все