Page 94 - Доктор Живаго

Главное — бессмыслица. За что? Что он им сделал плохого? Да разве это люди? Говорят,
любимец семьи. А теперь направо, так, так, сюда, пожалуйста, в мой кабинет. На этот поезд
и не думайте, затолкают насмерть. Я вас на другой устрою, местного сообщения. Мы его
сами составляем, сейчас начнем формировать. Только вы до посадки молчок, никому! А то
на части разнесут до сцепки, если проговоритесь. Ночью в Сухиничах вам будет пересадка.

13

Когда хранимый в секрете поезд составили и стали из-за здания депо задом подавать к
станции, всё что было народу на лужайке, толпой бросились наперерез к медленно
пятящемуся составу. Люди горохом скатывались с пригорков и взбегали на насыпь. Оттесняя
друг друга, одни скакали на ходу на буфера и подножки, а другие лезли в окна и на крыши
вагонов. Поезд вмиг и еще в движении наполнился до отказа, и когда его подали к перрону,
был набит битком, и сверху донизу увешан едущими.
Чудом доктор протиснулся на площадку и потом еще более необъяснимым образом
проник в коридор вагона.
В коридоре он и остался в продолжение всей дороги, и путь до Сухиничей совершил,
сидя на полу на своих вещах.
Грозовые тучи давно разошлись. По полям, залитым жгучими лучами солнца,
перекатывалось из края в край несмолкаемое, заглушавшее ход поезда стрекотание
кузнечиков.
Пассажиры, стоявшие у окна, застили свет остальным. От них на пол, на лавки и на
перегородки падали длинные, вдвое и втрое сложенные тени. Эти тени не умещались в
вагоне. Их вытесняло вон через противоположные окна, и они бежали вприпрыжку по
другой стороне откоса вместе с тенью всего катящегося поезда.
Кругом галдели, горланили песни, ругались и резались в карты. На остановках к
содому, стоявшему внутри, присоединялся снаружи шум осаждавшей поезд толпы. Гул
голосов достигал оглушительности морской бури. И как на море, в середине стоянки
наступала вдруг необъяснимая тишина. Становились слышны торопливые шаги по
платформе вдоль всего поезда, беготня и спор у багажного вагона, отдельные слова
провожающих вдалеке, тихое квохтанье кур и шелестение деревьев в станционном
палисаднике.
Тогда, как телеграмма, поданная в дороге, или как поклон из Мелюзеева, вплывало в
окно знакомое, точно к Юрию Андреевичу адресующееся благоухание. Оно с тихим
превосходством обнаруживало себя где-то в стороне и приходило с высоты, для цветов в
полях и на клумбах необычной.
Доктор не мог подойти к окну вследствие давки. Но он и не глядя видел в воображении
эти деревья. Они росли, наверно, совсем близко, спокойно протягивая к крышам вагонов
развесистые ветки с пыльной от железнодорожной толкотни и густой, как ночь, листвой,
мелко усыпанной восковыми звездочками мерцающих соцветий.
Это повторялось весь путь. Всюду шумела толпа. Всюду цвели липы.
Вездесущее веяние этого запаха как бы опережало шедший к северу поезд, точно это
был какой-то все разъезды, сторожки и полустанки облетевший слух, который едущие везде
заставали на месте, распространившимся и подтвержденным.

14

Ночью в Сухиничах услужливый носильщик старого образца, пройдя с доктором по
неосвещенным путям, посадил его с задней стороны в вагон второго класса какого-то, только
что подошедшего и расписанием не предусмотренного поезда.
Едва носильщик, отомкнув кондукторским ключом заднюю дверцу, вскинул на
площадку докторские вещи, как должен был выдержать короткий бой с проводником,