Page 120 - Донские рассказы

III
По кочковатому летнику, по колеям, ветрами облизанным, мышастый придорожник
кучерявится, лебеда и пышатки густо и махровито лопушатся. По летнику сено когда-то
возили к гумнам, застывшим в степи янтарными брызгами, а торный шлях улегся бугром
у столбов телеграфных. Бегут столбы в муть осеннюю, белесую, через лога и балки
перешагивают, а мимо столбов шляхом глянцевитым ведет атаман банду – полсотни
казаков донских и кубанских, властью Советской недовольных. Трое суток, как
набедившийся волк от овечьей отары, уходят дорогами и целиною бездорожно, а за ними
́
вназирку – отряд Николки Кошевого.
Отъявленный народ в банде, служивский, бывалый, а все же крепко призадумывается
атаман: на стременах привстает, степь глазами излапывает, версты считает до
голубенькой каемки лесов, протянутой по ту сторону Дона.

Так и уходят по-волчьи, а за ними эскадрон Николки Кошевого следы топчет.
Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным звоном
серебряным вызванивает и колышется хлебный колос. Это перед покосом, когда у
ядреной пшеницы-гарновки ус чернеет на колосе, будто у семнадцатилетнего парня, а
жито дует вверх и норовит человека перерасти.

Бородатые станичники на суглинке, по песчаным буграм, возле левад засевают
клинышками жито. Сроду не родится оно, издавна десятина не дает больше тридцати
мер, а сеют потому, что из жита самогон гонят, яснее слезы девичьей; потому, что
исстари так заведено, деды и прадеды пили, и на гербе казаков Области войска
Донского, должно, недаром изображен был пьяный казак, телешом сидящий на бочке
винной. Хмелем густым и ярым бродят по осени хутора и станицы, нетрезво качаются
красноверхие папахи над плетнями из краснотала.

По тому самому и атаман дня не бывает трезвым, потому-то все кучера и пулеметчики
пьяно кособочатся на рессорных тачанках.

Семь лет не видал атаман родных куреней. Плен германский, потом Врангель, в солнце
расплавленный Константинополь, лагерь в колючей проволоке, турецкая фелюга со
смолистым соленым крылом, камыши кубанские, султанистые, и – банда.

Вот она, атаманова жизнь, коли назад через плечо оглянуться. Зачерствела душа у него,
как летом в жарынь черствеют следы раздвоенных бычачьих копыт возле музги степной.
Боль, чудная и непонятная, точит изнутри, тошнотой наливает мускулы, и чувствует
атаман: не забыть ее и не залить лихоманку никаким самогоном. А пьет – дня трезвым не
бывает потому, что пахуче и сладко цветет жито в степях донских, опрокинутых под
солнцем жадной черноземной утробой, и смуглощекие жалмерки по хуторам и станицам
такой самогон вываривают, что с водой родниковой текучей не различить.