Page 171 - Донские рассказы

I
Вдоль Дона до самого моря степью тянется Гетманский шлях. С левой стороны пологое
песчаное Обдонье, зеленое чахлое марево заливных лугов, изредка белесые блестки
безыменных озер с правой – лобастые насупленные горы, а за ними, за дымчатой
каемкой Гетманского шляха, за цепью низкорослых сторожевых курганов – речки,
степные большие и малые казачьи хутора и станицы и седое вихрастое море ковыля.
Осень в этом году пришла спозаранку, степь оголила, брызнула жгучими заморозками.

Утром, перебирая в постовальне шерсть, сказал отец Петру:
– Ну, сынок, теперь работенки нам хоть убавляй! Морозы двинули, казачки шерсть
перечесывают, а наше дело – струну поглаживай да рукава засучай повыше, а то спина
взмокнет!..

Приподнимая голову, улыбнулся отец, сощурились выцветшие серые глаза, на щеках,
залохмативших серой щетиной, вылегли черные гнутые борозды.
Петр, сидя на столе, обделывал колодку; поглядел, как на усталом лице отца тухнет
улыбка, промолчал.
В постовальне душно до тошноты, с кособокого потолка размеренно капает, мухи
ползают по засиженному слюдяному оконцу. Сквозь него заиневший плетень, вербы,
колодезный журавль кажутся бледно-радужными, покрытыми ржавой прозеленью.
Взглянет мельком Петр во двор, переведет взгляд на голую согнутую спину отца, шевеля
губами, высчитывает уступы на позвоночном столбе и долго глядит, как движутся
лопатки и дряблая кожа морщинистыми комками собирается на отцовой спине.

Узловатые пальцы привычно быстро выбирают из шерсти репьи, колючки, солому, и в
такт движениям руки качаются лохматая голова и тень ее на стене. Приторно и остро
воняет пареной овечьей шерстью. Пот бисерным горошком сыплется у Петра по лицу,
мокрые волосы свисают на глаза. Вытер ладонью лоб, колодку кинул на подоконник.
– Давай, батя, полудновать? Солнце, гля-кось, куда влезло, почти в обеды.

– Полудновать? Погоди… Скажи на милость, сколько этого репья!.. Битый час гнусь над
шерстью.

Соскочил Петр со стола, в печь заглянул. Потные щеки жадно лизнула жарынь.
– Я, батя, достаю щи. Больно оголодал, жрать охота!..

– Ну, тяни, работа потерпит!
Сели за стол, не надевая рубах; не торопясь, хлебали щи, сдобренные постным маслом.

Петр покосился на отца, сказал, прожевывая:
– Худой ты стал, будто хворость тебя точит. Не ты хлеб ешь, а он тебя!..

Задвигал скулами, улыбаясь, отец:
– Чудак ты какой! Равняй себя с отцом: мне на Покров пойдет пятьдесят семой, а тебе –
семнадцать с маленьким. Старость точит, а не хворь!.. – и вздохнул. – Мать-покойница
поглядела бы на тебя…

Помолчали, прислушиваясь к басовитому жужжанию мух. На дворе остервенело
забрехала собака. Мимо окна – топот ног. Распахнулась дверь, стукнувшись о чан с
вымоченной шерстью, и в землянку вошел задом Сидор-коваль. Шапки не снимая,
сплюнул под ноги.
– Ну и кобеля содержите! Норовит, проклятый, не куда-нибудь кусануть, а все повыше
ног прицеляется.
– Он сознает, что ты за валенками идешь, а они не готовы, потому и препятствует.