Page 241 - Донские рассказы

XII
Сарай для военнопленных, как паучье гнездо паутиной, опутан колючей проволокой. По
ту сторону Игнат и Пахомыч, с лицами чугунными, опухшими; с улицы сынишка Игнатов
в картузе отцовском, старуха Пахомычева руками окаменевшими к проволоке тоскливо
пристыла, моргает веками кровяными, рот кривит, а слез нет – все выплакала.

Пахомыч тяжело ворочает разбитым языком:

– Пшеницу нехай Лукич скосит, заплатишь ему, отдашь телушку-летошницу.
Губами пожевал, сухо закашлялся:
– По нас же не горюй, старуха!.. Пожили… Все там будем. Посля панихидку отслужи.
Поминать будешь, не пиши: «красногвардейца Петра», а прямо – «воинов убиенных
Петра, Игната, Григория»… А то поп не примет… Ну, затем прощай, старуха!.. Живи…
Внука береги. Прости, коль обидел когда…
Сынишку Игнат на руки взял; часовой, как будто не видит, отвернулся. Пальцами
прыгающими из камыша мельницу мастерит сыну Игнат.

– Папаня, а чего у тебя кровь на голове?

– Это я ушибся, сынок.
– А на что тебе вон энтот дядя ружьем вдарил, как ты из сарая выходил?

– Чудак ты какой!.. Он нарочно вдарил, шутейно…
Молчат. Камышовые былки под ногтями у Игната перезванивают.

– Пойдем домой, папаня? Ты мне мельницу дома сделаешь.
– Ты с бабуней иди, сынушка… – Губы у Игната жалко дрогнули, покривились. – А я
потом приду…
Ходит Игнат по двору, будто волк на привязи, ногу, прикладом перебитую, волочит и
тельце маленькое щуплое к груди жмет, жмет, жмет.

– Папанька, начто у тебя глаза мокрые?
Молчит Игнат.

Потухли сумерки. С луга, с болот уремистых, из зарослей ольхи и мочажинника туман на
сады свалился росой – проседью серебряной. Траву притолок к земле, захолодевшей и
влажной.
Из сарая вышли кучкой. Офицер с погонами подъесаула, в папахе каракулевой, высокий,
узенький, сказал тихо, вполголоса, самогонным перегаром дыша:
– Далеко не водить! За хутор, в хворост!..

В тишине настороженной шаги гулкие и лязг винтовочных затворов.
Ночь свалилась беззвездная, волчья. За Доном померкла лиловая степь. На бугре – за
буйными всходами пшеницы, в яру, промытом вешней водой, в буреломе, в запахе
пьяном листьев лежалых – ночью щенилась волчица: стонала, как женщина в родах,
грызла под собой песок, кровью пропитанный, и, облизывая первого мокрого шершавого
волчонка, услышала неподалеку – из лощины, из зарослей хвороста – два сиповатых
винтовочных выстрела и человеческий крик.
Прислушалась настороженно, и в ответ короткому стонущему крику завыла волчица
хрипло и надрывно.
1925