Page 245 - Донские рассказы
P. 245
досель спит?
– Нет, – говорю, – Ваня, не спит совесть!
– А не жалко тебе меня?
– Жалко, сынок, сердце тоскует смертно…
– А коли жалко – пусти меня… Не нажился я на белом свете!
Упал посередь дороги и в землю мне поклонился до трех раз. Я ему и говорю на это:
– Дойдем до яров, сынок, ты беги, а я для видимости вслед тебе стрельну раза два…
И вот поди ж ты, малюсеньким был – и то слова ласкового, бывало, не добьешься, а тут
кинулся ко мне и руки целует… Прошли мы с ним версты две, он молчит, и я молчу.
Подошли к ярам, он приостановился.
– Ну, батя, давай попрощаемся! Доведется живым остаться, до смерти буду тебя покоить,
слова ты от меня грубого не услышишь…
Обнимает он меня, а у меня сердце кровью обливается.
– Беги, сынок! – говорю ему.
Побег он к ярам, все оглядывается и рукой мне махает.
Отпустил я его сажен на двадцать, потом винтовку снял, стал на колено, чтоб рука не
дрогнула, и вдарил в него… в зад…
Микишара долго доставал кисет, долго высекал кресалом огня, закуривал, плямкая
губами. В пригоршне рдел трут, на лице паромщика двигались скулы, а из-под напухших
век косые глаза глядели жестко и нераскаянно.
– Ну вот… Подсигнул он вверх, сгоряча пробег сажен восемь, руками за живот хватается,
ко мне обернулся:
– Батя, за что?! – и упал, ногами задрыгал.
Бегу к нему, нагнулся, а он глаза под лоб закатил, и на губах пузырями кровь. Я думал –
помирает, но он сразу привстал и говорит, а сам руку мою рукой лапает:
– Батя, у меня ить дите и жена…
Голову уронил набок, опять упал. Пальцами зажимает ранку, но где же там… Кровь-то
так скрозь пальцев и хлобыщет… Закряхтел, лег на спину, строго на меня глядит, а язык
уж костенеет… Хочет что-то сказать, а сам все: «Батя… ба… ба… тя…» Слеза у меня
пошла из глаз, и стал я ему говорить:
– Прими ты, Ванюшка, за меня мученский венец. У тебя – жена с дитем, а у меня их
семеро по лавкам. Ежели б пустил я тебя – меня б убили казаки, дети по миру пошли бы
христарадничать…
Немножко он полежал и помер, а руку мою в руке держит… Снял я с него шинель и
ботинки, накрыл ему лицо утиркой и пошел назад в деревню…
Вот ты и рассуди нас, добрый человек! Я за детей за этих сколько горя перенес, седой
волос всего обметал. Кусок им зарабатываю, ни днем, ни ночью спокою не вижу, а они…
к примеру, хоть бы Наташка, дочь-то, и говорит: «Гребостно с вами, батя, за одним
столом исть».
Как мне возможно это теперича переносить?
Свесив голову, глядит на меня паромщик Микишара тяжким, стоячим взглядом; за
спиной его кучерявится мутный рассвет. На правом берегу, в черной копне кудлатых
тополей, утиное кряканье переплетается с простуженным и сонным криком:
