Page 244 - Донские рассказы
P. 244
дети горькими сиротами… Поравнялся он со мной.
– Батя, – говорит, – родной мой, прощай!..
Слезы у него кровь по щекам смывают, а я… насилу руку поднял… будто окостенел… В
кулаке у меня штык зажатый. Вдарил я его тем концом, какой на винтовку надевается. В
это место вдарил, повыше уха… Он как крикнет – ой! – заслонил лицо ладонями и упал с
порожек… Казаки гогочут:
– Омочай их, Микишара! Ты, видно, прижеливаешь свово Данилку!.. Бей, а то тебе
кровицу пустим!..
Сотенный вышел на крыльцо, сам ругается, а в глазах – смех… Как начали их штыками
пороть, у меня душа замутилась. Кинулся я в уличку бежать, глянул в сторону – увидал,
как Данилушку мово по земле катают. Воткнул ему вахмистр штык в горло, а он только –
кррр.
Внизу под напором воды хрустнули доски парома, слышно было, как хлынула вода, а
верба дрогнула и тягуче заскрипела. Микишара потрогал ногою вздыбившуюся корму,
сказал, выбивая из трубки желтую метелицу искр:
– Утопает наш паром, завтра придется до полудня дневалить на вербе. Вот случай какой
выпал!..
Долго молчал, потом, понижая голос, глухо заговорил:
– Меня за энто дело в старшие урядники произвели…
Много воды в Дону утекло с той поры, а досель вот ночьми иной раз слышу, как будто
кто хрипит, захлебывается… Тогда, как бежал, слышал Данилушкин-то хрип… Вот она,
совесть, и убивает…
До весны держали мы фронт против красных, потом соединился с нами генерал
Секретёв, и погнали красных за Дон, в Саратовскую губернию. Я – человек семейный, а
от службы никакого послабления не дали, потому что сыны в большевиках. Дошли мы до
города Балашова. Про Ивана – сына старшего – ни слуху ни духу. Как прознали казаки –
чума их ведает, что Иван от красных перешел и служит в тридцать шестой казачьей
батарее. Грозились хуторные: «Ежели найдем где Ваньку, душу вынем».
Заняли мы одну деревню, а тридцать шестая там…
Нашли мово Ивана, скрутили и приводят в сотню. Тут его люто избили казаки и сказали
мне:
– Гони его в штаб полка!
Штаб стоял верстах в двенадцати от этой деревни. Дает сотенный мне бумагу и говорит,
а сам в глаза не глядит:
– Вот тебе, Микишара, бумага. Гони сына в штаб: с тобой надежней, от отца он не
убежит!..
И вразумил тут меня господь. Догадался я: к тому они меня в конвой назначают, думают,
что пущу я сына на волю, опосля и его словят, и меня убьют…
Прихожу я в ту хату, где содержали Ивана под арестом, говорю страже:
– Давайте арестованного, я его погоню в штаб.
– Бери, – говорят, – нам не жалко!..
Накинул Иван шинель внапашку, а шапку покрутил-покрутил в руках и кинул на лавку.
Вышли мы с ним за деревню на бугор, он молчит, и я молчу. Поглядываю назад, хочу
приметить, не следят ли нас. Только дошли мы до полпути, часовенку минули, а позаду
никого не видно. Тут Иван обернулся ко мне и говорит жалостно так:
– Батя, все одно в штабе меня убьют, на смерть ты меня гонишь! Неужто совесть твоя