Page 243 - Донские рассказы

Есть у меня дочь Наташка, нонешний год идет ей семнадцатая весна. Вот она и говорит:
– Гребостно мне с вами, батя, за одним столом исть. Как погляжу я на ваши руки, так
сразу вспомню, что этими руками вы братов побили; и с души рвать меня тянет…
А этого она, сучка, не понимает, через кого все так поделалось? Да все через них же,
через детей!
Женился я молодым; баба мне попалась плодющая, восьмерых голопузых нажеребила, а
на девятом скопытилась. Родить-то родила, только на пятый день в домовину убралась от
горячки… Остался я один, будто кулик на болоте, а детишек ни одного бог не убрал, как
ни упрашивал… Самый старший Иван был… На меня похожий, чернявый собой и с лица
хорош… Красивый был казак и на работу совестливый. Другой был у меня сынок
четырьмя годами моложе Ивана. Энтот в матерю зародился: ростом низенький,
тушистый, волосы русявые, ажник белесые, а глаза карие, и был он у меня самый
коханый, самый желанный. Данилой звали его… Остальные семеро ртов – девки и
ребятенки малые. Выдал я Ивана в зятья на своем же хуторе, и вскорости родилось дите
у него. Данилу тоже было счинался женить, но тут наступило смутное время.
Получилось у нас в станице противу Советской власти восстание! Прибегает на другой
день ко мне Иван.

– Давайте, – говорит, – батя, уходить к красным. Христом-богом прошу вас! Нам нужно
ихнюю сторону одерживать затем, что власть до крайности справедливая.

Данила тоже в это самое уперся. Долго они меня сманывали, но я им так сказал:
– Вас я не приневоливаю, идите, а я никуда не пойду. У меня, окромя вас, – семеро по
лавкам, и каждый рот куска просит!

С тем они и скрылись с хутора, а станица наша вооружилась чем попадя, и меня под
белы руки и на фронт.

На сходе говорил я:

– Господа старики, всем вам известно, что я человек семейный. Семерых детишек имею.
Ну, как ухлопают меня, кто тогда будет семью мою оправдывать?
Я так, я сяк – нет!.. Безо всяких вниманиев сгребли и отправили на фронт.

Позиции стали как раз под нашим хутором. И вот, дело это было под Пасху, пригоняют в
хутор девять человек пленных, и Данилушка – голубь мой любый – с ними… Провели их
по площади к сотенному. Казаки на улицу высыпали, шумят:
– Побить их, гадов! Как выведут с допроса – крой в нашу силу!..

Стою я промеж них, колени у меня трясутся, но видимости не подаю, что жалко мне
сына, Данилушку-то… Поведу глазами этак в сторону, вижу – шепчутся казаки и
головами на меня кивают… Подошел ко мне вахмистр Аркашка, спрашивает:

– Ты что же, Микишара, будешь коммунов бить?
– Буду, злодеев таких-сяких!..

– Ну, на тебе штык и становись на крыльцо. – Дает мне штык, а сам ощеряется: –
Примечаем мы за тобой, Микишара… Гляди – плохо будет.

Стал я на порожках, думаю: «Матерь пречистая, неужто я сына буду убивать?»
Слышу у сотенного крик. Вывели пленных, а попереди Данила мой… Глянул я на него, и
захолодала у меня душа… Голова у него вспухла, как ведро, – будто освежеванная…
Кровь комом спеклась, перчатки пуховые на голове, чтоб не по голому месту били…
Кровью напитались они и к волосам присохли… Это их дорогой к хутору били… Идет он
по сенцам, качается. Глянул на меня, руки протянул… Хочет улыбнуться, а глаза в синих
подтеках и один кровью заплыл…

Понял я тут: ежели не вдарю его, то убьют меня свои же хуторные, останутся малые