Page 33 - Донские рассказы

меня разные интересные книжки: и уход за трактором, и книга про мотор внутреннего
сгорания, и установка дизеля на стационаре, не говоря уже про литературу о комбайнах.
Сколько раз, бывало, просил: «Возьми, Настасья, прочитай про трактор. Очень
завлекательная книжка, с рисунками, с чертежами. Тебе надо это знать, ты же
прицепщиком работаешь». Думаешь, читала она? Черта с два! Она от моих книжек
воротила нос, как черт от ладана, ей художественную литературу подавай, да такую,
чтобы оттуда любовь лезла, как опара из горшка. И ругал, и добром просил – не помогло.
А бить ее – в жизни не бил, потому что я, до того как на комбайнера выучился, шесть лет
молотобойцем работал, рука у меня стала невыносимо тяжелая.
Вот так, братец ты мой, семейная жизненка и шла у нас раскорякой до той поры, как
меня в армию не призвали. А ты думаешь, сейчас, в разлуке, мне легче? Как бы не так!
Скажу тебе откровенно и по секрету: никак переписку со своей Настасьей Филипповной
не налажу. Не выходит, да и все, хоть слезами плачь! Ты сам, Микола, знаешь, каждому
из нас тут, на фронте, приятно получить письмо из дому, читают их один одному вслух,
вот и ты мне письма от сынишки прочитывал, а я жениного письма никому почитать не
могу, потому что мне стыдно. Еще когда под Харьковом были, получил от нее раз за
разом три письма, и каждое письмо начинается так: «Дорогой мой цыпа!» Прочитаю – и
уши у меня огнем горят. Откуда она это куриное слово выковыряла – ума не приложу, не
иначе из художественной книжки. Ну, писала бы по-людски: «Дорогой Ваня» или там
еще как, а то – «цыпа». Когда дома был – все больше рыжим чертом звала, а как уехал на
фронт – сразу «цыпой» сделался. И во всех письмах скороговоркой, бочком как-то
сообщит, что дети живы-здоровы, новостей в МТС особых нет, а потом дует про любовь
на всех страницах, да такими непонятными, книжными словами, что у меня от них даже
туман в голове сделается и какое-то кружение в глазах…
Прочитал я эти невыносимые письма два раза подряд и сделался от них просто вроде
пьяного. Слюсарев из второго взвода подходит, спрашивает: что, мол, жена пишет
новенького? А я письма скорее в карман прячу и только рукой ему махаю: отойди,
дескать, милый человек, не тревожь ты меня. Он спрашивает: «Все ли благополучно
дома? По лицу, – говорит, – вижу, что у тебя несчастье». А что я ему скажу? Придумал и
говорю: бабушка, мол, у меня померла, ну он и успокоился, отошел.
Вечером сел я, пишу жене. Поклоны деткам и всем родным передал, об своей службе
написал, все чин чином, а потом пишу: не называй меня, пожалуйста, разными
неподобными кличками, есть у меня свое крещеное имя, может, лет тридцать пять назад
и был я «цыпой», а сейчас вполне в петуха оформился, и вес мой – восемьдесят два
килограмма – вовсе для «цыпы» не подходящий. А еще прошу: брось ты про эту любовь
писать и не расстраивай мое здоровье, пиши больше про то, как дела идут в МТС, и кто
из друзей остался дома, и как работает новый директор.
И вот получаю перед самым отступлением ответ. Беру письмо, руки дрожат, распечатал
– и так меня жаром и охватило! Пишет: «Здравствуй, мой любимый котик!» – а дальше
опять на четырех тетрадочных страницах про любовь; про МТС ни слова, а в одном месте
зовет меня не Иваном, а каким-то Эдуардом. Ну, думаю, дошла баба до точки! Видно, из
книжек списывает про эту проклятую любовь, иначе откуда же она выкопала какого-то
Эдуарда и почему в письмах столько разных запятых? Сроду об этих запятых она и
понятия не имела, а тут наставила их столько, что не перечтешь, у любого конопатого
человека на морде конопин меньше, чем запятых у ней в одном письме. А прозвища?
Сначала – «цыпа», а потом – «котик», чего же дальше ждать, думаю? В пятом письме,
может, она Трезором меня назовет или еще каким-нибудь кобелиным прозвищем. Да что
я, в цирке родился, что ли? Из дому захватил я учебник про трактор «ЧТЗ» – с собой
ношу на случай, если когда захочется почитать, – так вот хотел было списать из этого
учебника страницы две и послать ей, чтобы вышло невестке в отместку, а потом
раздумал. Как раз в обиду примет. Но что-то надо с ней делать, чтобы отвадить от этих
глупостей… Что ты мне посоветуешь, Микола?

Звягинцев посмотрел на товарища и огорченно крякнул. Николай, запрокинувшись на
спину, крепко спал. Под черными, опущенными книзу усами его белели неровные зубы,
а в приподнятых уголках рта так и остались морщинки – тени не успевшей сбежать с губ
улыбки.
Николай вскоре проснулся. Легкий ветер шевелил листья яблони. По траве скользили
причудливо меняющиеся светлые блики. Где-то неподалеку ворковала горлинка, и,