Page 30 - Донские рассказы

кудахтала курица, за палисадниками сонно склоняли головки ярко-красные мальвы, чуть
приметно шевелилась белая занавеска в распахнутом окне. И таким покоем и миром
пахнуло вдруг на Николая, что он широко открыл глаза и затаил вздох, словно боясь, что
эта знакомая и когда-то давным-давно виденная картинка мирной жизни вдруг исчезнет,
растворится, как мираж, в знойном воздухе.

На площади, густо заросшей лебедой, снова умолк, оборвался мерный топот пехоты.
Слышно было только, как шаркают по голенищам поникшие, тяжелые метелки травы,
покрывая зеленой пыльцою сапоги, да к удушливому запаху пыли примешался тонкий и
грустный аромат доцветающей лебеды.

Война докатилась и до этого затерянного в беспредельной донской степи хуторка. Во
дворах, впритирку к стенам сараев, стояли автомашины медсанбата, по улицам ходили
красноармейцы саперной части, доверху нагруженные трехтонки везли по направлению
к речке свежераспиленные вербовые доски, в саду, неподалеку от площади,
расположилась зенитная батарея. Орудия стояли возле деревьев, искусно
замаскированные зеленью, на отвалах недавно вырытых окопов лежала увядшая трава, а
грозно вздыбленный ствол крайнего к переулку орудия доверчиво обнимала широкая
ветка яблони, густо увешанная бледно-зелеными недоспелыми антоновками.

Звягинцев толкнул Николая локтем, обрадованно воскликнул:
– А ведь это наша кухня, Микола! Подыми нос выше! И привал у нас будет, и речка с
водой, и Петька Лисиченко с кухней, какого же тебе еще хрена надо?
Полк разместился у самого берега речки в большом запущенном саду. Холодную, чуть
солоноватую воду Николай пил маленькими глотками, часто отрываясь и снова жадно
припадая к краю ведра. Глядя на него, Звягинцев сказал:
– Вот так ты и письма от сына читаешь: прочтешь немного, оторвешься – и опять за
письмо. А я не люблю тянуть. Я на это нетерпеливый. Ну, давай ведро, а то опухнешь.
Он взял из рук Николая ведро и, запрокинув голову, долго, не переводя дыхания, пил
большими, звучными, как у лошади, глотками. Заросший рыжей щетиной кадык его
судорожно двигался, серые выпуклые глаза были блаженно прищурены. Напившись, он
крякнул, вытер рукавом гимнастерки губы и мокрый подбородок, недовольно сказал:

– Вода-то не очень хороша, только в ней и доброго, что холодная да мокрая, а соли бы
можно и поубавить. Будешь еще пить?

Николай отрицательно качнул головой, и тогда Звягинцев вдруг спросил:
– Тебе все больше сынок письма пишет, а от жены писем что-то я не примечал у тебя. Ты
́
не вдовой?
И неожиданно для самого себя Николай ответил:

– Нет у меня жены. Разошлись.
– Давно?

– В прошлом году.
– Вот как, – сожалеюще протянул Звягинцев. – А дети с кем же? У тебя их, никак, двое?

– Двое. Они с матерью жены живут.
– Ты бросил жену, Микола?

– Нет, она меня… Понимаешь, в первый день войны приезжаю домой из командировки, а
ее нет, ушла. Оставила записку и ушла…

Николай говорил охотно, а потом как-то сразу осекся и замолчал. Нахмурившись и
плотно сжав губы, он сел в тени под яблоней и все так же молча стал разуваться. В душе
он уже сожалел о сказанном. Надо же было целый год носить на сердце немую,
невысказанную боль, чтобы сейчас, вот так, ни с того ни с сего, разоткровенничаться