Page 29 - Донские рассказы

спазмой сдавило его горло, и он наклонил голову и надвинул на глаза раскаленную
каску, чтобы товарищи не увидели его слез… «Развинтился я, совсем раскис… А все это
жара и усталость делают», – думал он, с трудом передвигая натруженные, будто свинцом
налитые ноги, изо всех сил стараясь не укорачивать шага.

Теперь он шел, не оглядываясь, тупо смотрел себе под ноги, но перед глазами его опять,
как в навязчивом сне, вставали разрозненные и удивительно ярко запечатлевшиеся в
памяти картины недавнего боя, положившего начало этому большому отступлению.
Опять он видел и стремительно ползущую по склону горы, грохочущую лавину немецких
танков, и окутанных пылью перебегающих автоматчиков, и черные всплески разрывов, и
рассеянных по полю, по нескошенной пшенице, в беспорядке отходящих бойцов
соседнего батальона… А потом – бой с мотопехотой противника, выход из
полуокружения, губительный огонь с флангов, срезанные осколками подсолнухи,
пулемет, зарывшийся рубчатым носом в неглубокую воронку, и убитый пулеметчик,
откинутый взрывом, лежащий навзничь и весь усеянный золотистыми лепестками
подсолнуха, причудливо и страшно окропленными кровью…

Четыре раза немецкие бомбардировщики обрабатывали передний край на участке полка
в тот день. Четыре танковые атаки противника были отбиты. «Хорошо дрались, а не
устояли…» – с горечью подумал Николай, вспоминая.

На минуту он закрыл глаза и снова увидел цветущие подсолнухи, между строгими
рядами их стелющуюся по рыхлой земле повитель, убитого пулеметчика… Он стал
несвязно думать о том, что подсолнух не пропололи, наверное, потому, что в колхозе не
хватило рабочих рук; что во многих колхозах вот так же стоит сейчас ни разу не
прополотый с весны, заросший сорняками подсолнух; и что пулеметчик был, как видно,
настоящий парень – иначе почему же солдатская смерть смилостивилась, не
изуродовала его и он лежал, картинно раскинув руки, весь целенький и, словно
звездным флагом, покрытый золотыми лепестками подсолнуха? А потом Николай
подумал, что все это – чепуха, что много пришлось ему видеть настоящих парней,
изорванных в клочья осколками снарядов, жестоко и мерзко обезображенных, и что с
пулеметчиком это просто дело случая: тряхнуло взрывной волной – и посыпался вокруг,
мягко слетел на убитого парня молодой подсолнуховый цвет, коснулся его лица, как
последняя земная ласка. Может быть, это было красиво, но на войне внешняя красота
выглядит кощунственно, оттого так надолго и запомнился ему этот пулеметчик в
белесой, выгоревшей гимнастерке, раскидавший по горячей земле сильные руки и
незряче уставившийся прямо на солнце голубыми потускневшими глазами…
Усилием воли Николай отогнал ненужные воспоминания. Он решил, что лучше всего,
пожалуй, ни о чем сейчас не думать, ничего не вспоминать, а вот так идти с закрытыми
глазами, ловя слухом тяжкий ритм шага, стараясь по возможности забывать про тупую
боль в спине и отекших ногах.

Ему захотелось пить. Он знал, что воды нет ни глотка, но все же потянулся рукой,
поболтал пустую фляжку и с трудом проглотил набежавшую в рот густую и клейкую
слюну.

На склоне высоты ветер вылизал дорогу, начисто смел и унес пыль. Неожиданно гулко
зазвучали на оголенной почве до этого почти неслышные, тонувшие в пыли шаги.
Николай открыл глаза. Внизу уже виднелся хутор – с полсотни белых казачьих хат,
окруженных садами, – и широкий плес запруженной степной речки. Отсюда, с высоты,
ярко белевшие домики казались беспорядочно рассыпанной по траве речной галькой.

Молча шагавшие бойцы оживились. Послышались голоса:
– Должен бы привал тут быть.

– Ну, а как же иначе, отмахали с утра километров тридцать.
Сзади Николая кто-то звучно почмокал губами, сказал скрипучим голосом:

– Родниковой, ледяной водицы по полведра бы на брата…
Миновав неподвижно распростершую крылья ветряную мельницу, вошли в хутор. Рыжие,
пятнистые телята лениво щипали выгоревшую траву возле плетней, где-то надсадно