Page 379 - Донские рассказы

Наука ненависти
На войне деревья, как и люди, имеют каждое свою судьбу. Я видел огромный участок
леса, срезанного огнем нашей артиллерии. В этом лесу недавно укреплялись немцы,
выбитые из села С, здесь они думали задержаться, но смерть скосила их вместе с
деревьями. Под поверженными стволами сосен лежали мертвые немецкие солдаты, в
зеленом папоротнике гнили их изорванные в клочья тела, и смолистый аромат
расщепленных снарядами сосен не мог заглушить удушливо-приторной, острой вони
разлагающихся трупов. Казалось, что даже земля с бурыми, опаленными и жесткими
краями воронок источает могильный запах.
Смерть величественно и безмолвно властвовала на этой поляне, созданной и взрытой
нашими снарядами, и только в самом центре поляны стояла одна чудом сохранившаяся
березка, и ветер раскачивал ее израненные осколками ветви и шумел в молодых,
глянцевито-клейких листках.

Мы проходили через поляну. Шедший впереди меня связной-красноармеец слегка
коснулся рукой ствола березы, спросил с искренним и ласковым удивлением:

– Как же ты тут уцелела, милая?..

Но если сосна гибнет от снаряда, падая, как скошенная, и на месте среза остается лишь
иглистая, истекающая смолой макушка, то по-иному встречается со смертью дуб.
На провесне немецкий снаряд попал в ствол старого дуба, росшего на берегу
безыменной речушки. Рваная, зияющая пробоина иссушила полдерева, но вторая
половина, пригнутая разрывом к воде, весною дивно ожила и покрылась свежей листвой.
И до сегодняшнего дня, наверное, нижние ветви искалеченного дуба купаются в текучей
воде, а верхние все еще жадно протягивают к солнцу точеные, тугие листья…
Высокий, немного сутулый, с приподнятыми, как у коршуна, широкими плечами,
лейтенант Герасимов сидел у входа в блиндаж и обстоятельно рассказывал о
сегодняшнем бое, о танковой атаке противника, успешно отбитой батальоном.

Худое лицо лейтенанта было спокойно, почти бесстрастно, воспаленные глаза устало
прищурены. Он говорил надтреснутым баском, изредка скрещивая крупные узловатые
пальцы рук, и странно не вязался с его сильной фигурой, с энергическим, мужественным
лицом этот жест, так красноречиво передающий безмолвное горе или глубокое и
тягостное раздумье.

Но вдруг он умолк, и лицо его мгновенно преобразилось: смуглые щеки побледнели, под
скулами, перекатываясь, заходили желваки, а пристально устремленные вперед глаза
вспыхнули такой неугасимой, лютой ненавистью, что я невольно повернулся в сторону
его взгляда и увидел шедших по лесу от переднего края нашей обороны трех пленных
немцев и сзади – конвоировавшего их красноармейца в выгоревшей, почти белой от
солнца, летней гимнастерке и сдвинутой на затылок пилотке.
Красноармеец шел медленно. Мерно раскачивалась в его руках винтовка, посверкивая
на солнце жалом штыка. И так же медленно брели пленные немцы, нехотя переставляя
ноги, обутые в короткие, измазанные желтой глиной сапоги.
Шагавший впереди немец – пожилой, со впалыми щеками, густо заросшими каштановой
щетиной, – поравнялся с блиндажом, кинул в нашу сторону исподлобный, волчий взгляд,
отвернулся, на ходу поправляя привешенную к поясу каску. И тогда лейтенант
Герасимов порывисто вскочил, крикнул красноармейцу резким, лающим голосом:

– Ты что, на прогулке с ними? Прибавить шагу! Веди быстрей, говорят тебе!..
Он, видимо, хотел еще что-то крикнуть, но задохнулся от волнения и, круто
повернувшись, быстро сбежал по ступенькам в блиндаж. Присутствовавший при
разговоре политрук, отвечая на мой удивленный взгляд, вполголоса сказал:

– Ничего не поделаешь – нервы. Он в плену у немцев был, разве вы не знаете? Вы
поговорите с ним как-нибудь. Он очень много пережил там и после этого живых
гитлеровцев не может видеть, именно живых! На мертвых смотрит ничего, я бы сказал –