Page 380 - Донские рассказы

даже с удовольствием, а вот пленных увидит и либо закроет глаза и сидит бледный и
потный, либо повернется и уйдет. – Политрук придвинулся ко мне, перешел на шепот: –
Мне с ним пришлось два раза ходить в атаку: силища у него лошадиная, и вы бы
посмотрели, что он делает… Всякие виды мне приходилось видывать, но как он орудует
штыком и прикладом, знаете ли, – это страшно!

Ночью немецкая тяжелая артиллерия вела тревожащий огонь. Методически, через
ровные промежутки времени, издалека доносился орудийный выстрел, спустя несколько
секунд над нашими головами, высоко в звездном небе, слышался железный клекот
снаряда, воющий звук нарастал и удалялся, а затем где-то позади нас, в направлении
дороги, по которой днем густо шли машины, подвозившие к линии фронта боеприпасы,
желтой зарницей вспыхивало пламя и громово звучал разрыв.
В промежутках между выстрелами, когда в лесу устанавливалась тишина, слышно было,
как тонко пели комары и несмело перекликались в соседнем болотце потревоженные
стрельбой лягушки.

Мы лежали под кустом орешника, и лейтенант Герасимов, отмахиваясь от комаров
сломленной веткой, неторопливо рассказывал о себе. Я передаю этот рассказ так, как
мне удалось его запомнить.

– До войны работал я механиком на одном из заводов Западной Сибири. В армию
призван девятого июля прошлого года. Семья у меня – жена, двое ребят, отец-инвалид.
Ну, на проводах, как полагается, жена и поплакала и напутствие сказала: «Защищай
родину и нас крепко. Если понадобится – жизнь отдай, а чтобы победа была нашей».
Помню, засмеялся я тогда и говорю ей: «Кто ты мне есть, жена или семейный агитатор?
Я сам большой, а что касается победы, так мы ее у фашистов вместе с горлом вынем, не
беспокойся!»

Отец, тот, конечно, покрепче, но без наказа и тут не обошлось: «Смотри, – говорит, –
Виктор, фамилия Герасимовых – это не простая фамилия. Ты – потомственный рабочий;
прадед твой еще у Строганова работал; наша фамилия сотни лет железо для родины
делала, и чтобы ты на этой войне был железным. Власть-то – твоя, она тебя командиром
запаса до войны держала, и должен ты врага бить крепко».

«Будет сделано, отец».
По пути на вокзал забежал в райком партии. Секретарь у нас был какой-то очень сухой,
рассудочный человек… Ну, думаю, уж если жена с отцом меня на дорогу агитировали, то
этот вовсе спуску не даст, двинет какую-нибудь речугу на полчаса, обязательно двинет!
А получилось все наоборот. «Садись, Герасимов, – говорит мой секретарь, – перед
дорогой посидим минутку по старому обычаю».
Посидели мы с ним немного, помолчали, потом он встал, и вижу – очки у него будто бы
отпотели… Вот, думаю, чудеса какие нынче происходят! А секретарь и говорит: «Все
ясно и понятно, товарищ Герасимов. Помню я тебя еще вот таким, лопоухим, когда ты
пионерский галстук носил, помню затем комсомольцем, знаю и как коммуниста на
протяжении десяти лет. Иди, бей гадов беспощадно! Парторганизация на тебя
надеется». Первый раз в жизни расцеловался я со своим секретарем, и, черт его знает,
показался он тогда мне вовсе не таким уж сухарем, как раньше…

И до того мне тепло стало от этой его душевности, что вышел я из райкома радостный и
взволнованный.

А тут еще жена развеселила. Сами понимаете, что провожать мужа на фронт никакой
жене не весело; ну, и моя жена, конечно, тоже растерялась немного от горя, все хотела
что-то важное сказать, а в голове у нее сквозняк получился, все мысли вылетели. И вот
уже поезд тронулся, а она идет рядом с моим вагоном, руку мою из своей не выпускает и
быстро так говорит:

«Смотри, Витя, береги себя, не простудись там, на фронте». – «Что ты, – говорю ей, –
Надя, что ты! Ни за что не простужусь. Там климат отличный и очень даже умеренный».
И горько мне было расставаться, и веселее стало от милых и глупеньких слов жены, и
такое зло взяло на немцев. Ну, думаю, тронули нас, вероломные соседи, – теперь
держитесь! Вколем мы вам по первое число!