Page 185 - Собрание рассказов

слово?
Тот не шевельнулся. Верхняя губа судьи дрогнула. Резче обозначились мешки под
глазами, казалось, отчаяние, тоска вспыхнули в последний раз, подобно угасающему
пламени, и оставили на его лице последний отблеск в бледной гримасе, на мертвом оскале
зубов. Он поднялся и спрятал фотографию обратно в портфель.
— И этот человек говорит, что был когда-то Робертом Ингерсоллом. — В его лице
появилось выражение, которое можно было бы принять за улыбку, если бы не глаза. — Не
испытания я искал. Я один из всех знаю, что ниспосланное нам испытание есть не что иное,
как ложь, выдуманная людьми, чтобы оправдать перед собой и себе подобными собственную
похоть и глупость. Не испытания я искал. — Зажав под мышкой палку и портфель, он
свернул еще одну тонкую сигарету. — Я не знаю, кто вы, но не верю, что вы Роберт
Ингерсолл. Мне не узнать истины, даже если это действительно вы. Во всяком случае,
существует определенная безусловная закономерность, которую, справедлива она или нет,
человек должен всегда иметь в виду, ибо только она одна позволит ему когда-нибуть
умереть. Что я был, я есмь; что я есмь, я буду до тех пор, пока не наступит мгновение, когда
меня не станет. И потом меня никогда не будет. Как это происходит? Non fui. Sum. Fui. Non
sum (Меняне было. Я есмь. Я был. Меня нет (лат.)).
С так и не зажженной сигаретой в руке он хотел пройти дальше. Но вместо этого
остановился и посмотрел вниз на ребенка. Тот сидел на дорожке у ног женщины,
окруженный крошечными оловянными фигурками, одни стояли, другие лежали ничком.
Опрокинутая и теперь пустая корзинка валялась рядом. Потом судья увидел, что фигурки
были римские солдатики с различными увечьями — кто без головы, а кто без рук и без
ног, — разбросанные кругом, одни уткнулись лицом в пыль, другие глядели в небо,
воинственные, усталые, непостижимые, лежа на милосердной и непостижимой земле. Точно
посередине каждой предплюсны ребенка был маленький шрам. На раскрытой ладони был
третий шрам, а когда судья с насмешливым и спокойным недоумением посмотрел вниз,
ребенок опрокинул стоявших солдатиков, и он увидел четвертый шрам. Ребенок заплакал.
— Ш-ш-ш-ш-ш, — сказала женщина. Она посмотрела на судью, затем опустилась на
колени и расставила солдатиков. Ребенок плакал непрерывно, сильно, протяжно,
неторопливо, бесстрастно, без слез. Его лицо было в полосах грязи.
— Посмотри! — сказала женщина. — Видишь? Вот и Пилат! Посмотри!
Ребенок умолк. Не плача, он сидел в пыли, глядя на солдатиков с таким же
непостижимым выражением, как и у них, безразлично, сдержано, значительно. Женщина
снова опрокинула солдатиков.
— Вот! — воскликнула она ласково. — Видишь?
Еще мгновение ребенок сидел тихо. Потом он начал плакать. Она взяла его на руки и
села на скамейку, укачивая его и глядя на судью.
— Ну-ну, — повторяла она, — успокойся.
— Он болен? — спросил судья.
— О нет. Ему просто надоели игрушки, как это бывает у детей. — Она укачивала
ребенка ласково и безмятежно. — Ну-ну, джентльмен на тебя смотрит.
Ребенок, не умолкая, плакал.
— А есть у него другие игрушки? — спросил судья.
— О да, конечно. Так много, что я не решаюсь ходить по дому в темноте. Но больше
всего он любит своих солдатиков. Старый господин, который живет здесь уже давно и, как
говорят, довольно богатый, подарил их ему. Старый господин с седыми усами и глазами
навыкате, какие бывают у пожилых людей, слишком любящих поесть; я ему так и говорю. У
него есть лакей, который носит его зонтик, пальто и плед, и он сидит с нами иногда больше
часа, разговаривая и тяжело дыша. У него всегда с собой конфеты или еще что-нибудь
сладкое.
Она посмотрела на ребенка, ее лицо было спокойно и задумчиво. Он плакал, не
умолкая. Насмешливо, недоуменно смотрел судья на грязные, израненные ноги ребенка.