Page 1 - Глазами клоуна

Генрих Бёлль
Глазами клоуна

1

Когда я приехал в Бонн, уже стемнело; я сделал над собой усилие, чтобы отрешиться от
того автоматизма движений, который выработался у меня за пять лет бесконечных
переездов: ты спускаешься по вокзальной лестнице, подымаешься по лестнице, ставишь
чемодан, вынимаешь из кармана билет, опять берешь чемодан, отдаешь билет, идешь к
киоску, покупаешь вечерние газеты, выходишь на улицу и подзываешь такси.
Пять лет подряд я чуть ли не каждый день откуда-то уезжал и куда-то приезжал, утром
шел по вокзальной лестнице вверх, потом — вниз, под вечер — вниз, потом — вверх,
подзывал такси, искал в карманах пиджака мелочь, чтобы расплатиться с шофером, покупал
в киосках вечерние газеты, и в самой глубине души мне было приятно, что я с такой
небрежностью проделываю всю эту точно разработанную процедуру. С тех пор как Мария
меня покинула, чтобы выйти замуж за этого деятеля Цюпфнера, мои движения стали еще
более механическими, хотя и продолжали быть столь же небрежными. Расстояние от вокзала
до гостиницы и от гостиницы до вокзала измеряется для меня только одним — счетчиком
такси. От вокзала бывает то две, то три, то четыре с половиной марки. Но с тех пор как ушла
Мария, я порой выбиваюсь из привычного ритма и путаю гостиницы с вокзалами: у конторки
портье лихорадочно ищу билет, а на перроне, у контролера, спрашиваю ключ от номера;
впрочем, сама судьба — так, кажется, говорят — напоминает мне о моей профессии и о
положении, в котором я оказался. Я — клоун, официально именуюсь комическим актером,
не принадлежу ни к какой церкви, мне двадцать семь лет, и одна из сценок, которые я
исполняю, так и называется: «Приезд и отъезд», вся соль этой длинной (пожалуй, чересчур
длинной) пантомимы в том, что зритель до самой последней минуты путает приезд с
отъездом; эту сцену я большей частью репетирую еще раз в поезде (она слагается из
шестисот с лишним движений, и все эти «па» я, разумеется, обязан знать назубок),
поэтому-то, возможно, я и становлюсь иногда жертвой собственной фантазии: врываюсь в
гостиницу, разыскиваю глазами расписание, смотрю в него и, чтобы не опоздать на поезд,
мчусь по лестнице вверх или вниз, хотя мне всего-навсего нужно пойти к себе в номер и
подготовиться к выступлению.
В большинстве гостиниц меня, к счастью, знают; за пять лет создается определенная
рутина, и вариантов здесь меньше, чем кажется на первый взгляд; кроме того, импресарио,
изучив мой характер, заботится, чтобы все, так сказать, шло как по маслу. Дань уважения
отдается тому, что он именует «впечатлительностью артистической натуры», а когда я
нахожусь у себя в номере, на меня излучаются «флюиды хорошего настроения»: в красивой
вазе стоят цветы, и, как только я сбрасываю с себя пальто и запускаю в угол башмаки
(ненавижу башмаки!), хорошенькая горничная уже несет мне кофе и коньяк и приготовляет
ванну — зеленые эссенции делают ее ароматной и успокаивающей нервы; лежа в ванне, я
читаю газеты, и притом только развлекательные, — не больше шести и не меньше трех, — а
после я не очень громким голосом напеваю что-нибудь церковное: хоралы, псалмы,
секвенции, те, что я запомнил еще со школьных лет. Мои родители, убежденные
протестанты, следуя послевоенной моде проявлять веротерпимость, определили меня в
католическую школу. Сам я далек от религии, даже в церкви не бываю; церковные тексты и
напевы я воспроизвожу из чисто медицинских соображений: они наиболее радикально
излечивают от двух недугов, которыми наградила меня природа, — от меланхолии и
головных болей. Однако, с тех пор как Мария переметнулась к католикам (Мария сама
католичка, но слово «переметнулась» все равно кажется мне тут вполне уместным), мои
недуги усилились, даже «Верую» и литания деве Марии — раньше они действовали
безотказно — теперь почти не помогают. Есть, правда, такое лекарство, как алкоголь, но оно