Page 10 - Глазами клоуна

пальцев по буфету и требовал:
— Твердость, твердость, непреклонная твердость.
Меня приговорили к рытью противотанковой траншеи под надзором Герберта; в тот же
день, следуя традиции семьи Шниров, я начал кромсать немецкую землю, я кромсал ее,
впрочем, собственноручно, что уже противоречило традиции Шниров. Свою траншею я вел
по любимой клумбе дедушки, на которой он сажал розы, прямехонько к тому месту, где
стояла копия Аполлона Бельведерского, и с радостью предвкушал минуту, когда мраморный
Аполлон падет жертвой моего рвения; но радость эта была преждевременна: статуя
Аполлона пала жертвой веснушчатого мальчугана, по имени Георг; Георг погубил и себя и
Аполлона, нечаянно взорвав противотанковую гранату. Комментарии Герберта Калика к
этой прискорбной истории были предельно краткими:
— К счастью, Георг был сиротой.

5

Я выписал из телефонной книжки номера всех, с кем мне придется говорить; слева я
записал столбиком имена знакомых, у которых можно перехватить денег: Карл Эмондс,
Генрих Белен — с обоими я учился в школе, первый был когда-то студентом богословия,
теперь он — учитель гимназии, второй — капеллан; далее шла Бела Брозен — любовница
отца; справа был другой столбик, с именами людей, у кого я буду просить денег только в
случае крайней необходимости: мои родители, Лео (у Лео можно просить денег, но у него их
никогда не бывает, он все раздает); члены католического кружка — Кинкель, Фредебейль,
Блотхерт, Зоммервильд; между этими двумя столбиками я вписал Монику Зильвс и обвел ее
имя красивой рамочкой, Карлу Эмондсу придется послать телеграмму с просьбой позвонить
мне. У него нет телефона. Я с радостью позвонил бы Монике первой, но позвоню ей
последней: в той стадии, в какую вступила наши отношения, пренебречь Моникой значило
бы оскорбить ее как физически, так и метафизически. В этом вопросе я вообще попал в
ужасное положение: с тех пор как Мария убежала от меня, «убоявшись за свою душу», так
она говорила, я из-за склонности к моногамии жил как монах, хоть и поневоле, но сообразно
своей природе. Если говорить всерьез, то в Бохуме я поскользнулся и упал на колено в
какой-то степени намеренно, чтобы прервать турне и получить возможность приехать в
Бонн. С каждым днем я все больше страдал от того, что в богословских трудах, которые
читала Мария, ошибочно именовалось «вожделением плоти». Я слишком любил Монику,
чтобы утолить с ней «вожделение» к другой. Если бы в богословских трактатах говорилось о
вожделении к женщине, то и это звучало бы достаточно грубо, но все же намного лучше, чем
просто «вожделение плоти». Не знаю, что можно назвать «плотью», разве что туши в мясных
лавках, но даже туши не только «плоть». Стоит мне представить себе, что Мария делает с
Цюпфнером «то самое», что она должна делать только со мной, и моя меланхолия
перерастает в отчаяние.
Я долго колебался, но потом все же отыскал телефон Цюпфнера и записал его в тот
столбец, где значились люди, у которых я не собирался одалживать деньги. Мария дала бы
мне денег не раздумывая, все до пфеннига, она пришла и помогла бы мне, особенно если бы
знала, что все это время меня преследуют неудачи, но она пришла бы не одна. Шесть лет —
долгий срок; нет, ей не место у Цюпфнера в доме, она не должна завтракать с ним за одним
столом, лежать с ним в одной постели. За Марию я даже готов бороться, хотя слово «борьба»
связано у меня с чисто физическими представлениями и кажется поэтому смешным —
смешно драться с Цюпфнером. Мария еще не умерла для меня, как, в сущности, умерла моя
мать. Я верю, что живые могут быть мертвыми, а мертвые живыми, но совсем в ином
смысле, чем в это верят протестанты и католики. Для меня Георг, подорвавшийся на
противотанковой гранате, куда более живой, чем собственная мать. Я вижу этого
веснушчатого неуклюжего мальчугана на лужайке возле мраморного Аполлона. «Не так, не
так...» — орет Герберт, потом слышу взрыв и крик, не очень громкий, слышу, как Калик