Page 94 - Глазами клоуна

предвыборными плакатами: «Вручи свое будущее СДПГ!» и «Голосуйте за ХДС!». Этим
своим неописуемым скудоумием они, наверное, хотели окончательно добить больных,
которые нет-нет да и взглянут из своих палат на стену. Плакат «Вручи свое будущее СДПГ!»
казался прямо гениальной находкой, литературным перлом, так сражала тупость молодчиков
из ХДС, которые не придумали ничего лучшего, как просто написать «Голосуйте за ХДС!».
Время уже подбиралось к двум часам ночи; потом мы спорили с Марией, взаправду ли
произошло то, что я увидел... Откуда-то слева прибежала бродячая собака, обнюхала фонарь,
обнюхала плакат СДПГ, потом плакат ХДС и сделала свое дело прямо на плакат ХДС, после
чего медленно потрусила направо, туда, где улица тонула во мраке. Каждый раз, когда мы
вспоминали потом эту печальную ночь, Мария уверяла, будто я не видел никакой собаки, а
если она соглашалась «поверить» в собаку, то ни за что не хотела признать, что та сделала
свое дело на плакат ХДС. Мария утверждала, будто я так сильно подпал под влияние ее отца,
что, сам того не сознавая, готов исказить правду и даже солгать, только чтобы настоять на
своем, будто собака «опоганила» плакат ХДС, а не плакат СДПГ. Но как раз ее отец, куда
больше презирал СДПГ, нежели ХДС... И потом, я видел это собственными глазами и меня
не собьешь.
Только около пяти утра я проводил Генриха домой; пока мы шли по Эренфельду, он на
каждом шагу показывал на подъезды, бормоча: «Здесь живут мои овечки, здесь живут мои
овечки...» Сварливая экономка Генриха с желтыми икрами злобно воскликнула: «Это еще
что такое?» Я пошел домой и украдкой от хозяйки постирал в ванной простыню в холодной
воде.
Эренфельд... платформы с бурым углем... веревки, на которых сохло белье, запрет
пользоваться ванной, свист пакетиков с объедками, пролетавших иногда ночью мимо наших
окон, подобно неразорвавшимся снарядам... глухой шлепок о землю, и снаряд уже замолкал,
разве что из него выпадала яичная скорлупа и с тихим шелестом катилась прочь.
У Генриха опять вышли из-за нас неприятности со священником, так как он хотел
ссудить нас деньгами из церковного благотворительного фонда; я снова отправился к Эдгару
Винекену, а Лео прислал нам свои карманные часы, чтобы мы их заложили; Эдгар раздобыл
немного денег в кассе социального страхования рабочих; таким образом мы смогли хотя бы
рассчитаться за лекарства, взять такси и наполовину расплатиться с врачом.
Я вспоминал Марию, монахиню, перебиравшую четки, слово «грань», бродячую
собаку, предвыборные плакаты, кладбище автомобилей... и то, какие у меня были холодные
руки, когда я стирал простыню... и все же я не мог поручиться, что все это происходило на
самом деле. Я не стал бы также ручаться, что старик из духовной семинарии Лео
действительно рассказал мне, будто он звонит в берлинское бюро погоды, чтобы нанести
материальный ущерб католической церкви, а ведь я слышал это собственными ушами,
слышал, как он в это время глотал и чавкал, уплетая сладкий пудинг.

19

Недолго думая и еще не зная, что я скажу, я набрал телефон Моники Зильвс. Не успел
звонок прозвонить, как она уже подняла трубку:
— Алло.
Мне было приятно услышать ее голос. Голос у Моники сильный и умный.
— Говорит Ганс, — сказал я, — я хотел...
Но она вдруг прервала меня:
— Ах, это вы... — в ее тоне не было ничего обидного или неприятного, но я явственно
понял, что она ждала другого звонка, не моего. Может быть, ей должна была позвонить
приятельница или мать... и все же мне стало обидно.
— Я хотел только поблагодарить вас, — сказал я. — Вы такая милая.
В квартире до сих пор пахло ее духами, «Тайгой» — так, кажется, они называются. Для
нее они были слишком крепкими.