Page 106 - Колымские рассказы
P. 106

Я ответил.
                — Юрист?

                — Юрист.
                Бледное лицо поднялось от стола.

                — Жалобы писал?

                — Писал.
                Смертин засопел:
                — За хлеб?

                — И за хлеб, и просто так.

                — Хорошо. Ведите его.
                Я не сделал ни одной попытки что-нибудь выяснить, спросить. Зачем? Ведь я не на
                холоде, не в ночном золотом забое. Пусть выясняют, что хотят.
                Пришел помощник дежурного с какой-то запиской, и меня повели по ночному поселку
                на самый край, где под защитой четырех караульных вышек за тройной загородкой из
                колючей проволоки помещался изолятор, лагерная тюрьма.
                В тюрьме были камеры большие, а были и одиночки. В одну из таких одиночек и
                втолкнули меня. Я рассказал о себе, не ожидая ответа от соседей, не спрашивая их ни о
                чем. Так положено, чтобы не думали, что я подсажен.
                Настало утро, очередное колымское зимнее утро, без света, без солнца, сначала
                неотличимое от ночи. Ударили в рельс, принесли ведро дымящегося кипятка. За мной
                пришел конвой, и я попрощался с товарищами. Я не знал о них ничего.

                Меня привели к тому же самому дому. Дом мне показался меньше, чем ночью. Пред
                светлые очи Смертина я уже не был допущен.

                Дежурный велел мне сидеть и ждать, и я сидел и ждал до тех пор, пока не услышал
                знакомый голос:

                — Вот и хорошо! Вот и отлично! Сейчас вы поедете! — На чужой территории Романов
                называл меня на „вы“.
                Мысли лениво передвигались в мозгу — почти физически ощутимо. Надо было думать о
                чем-то новом, к чему я не привык, не знаю. Это новое — не приисковое. Если бы мы
                возвращались на свой прииск „Партизан“, то Романов сказал бы: „Сейчас мы поедем“.
                Значит, меня везут в другое место. Да пропади все пропадом!
                По лестнице почти вприпрыжку спустился Романов. Казалось, вот-вот он сядет на
                перила и съедет вниз, как мальчишка. В руках он держал почти целую буханку хлеба.

                — Вот, это вам на дорогу. И еще вот. — Он исчез наверху и вернулся с двумя
                селедками. — Порядок, да? Все, кажется… Да, самое-то главное и забыл, что значит
                некурящий человек.
                Романов поднялся наверх и появился снова с газетой. На газете была насыпана махорка.
                „Коробочки три, наверное“, — опытным глазом определил я. В пачке-восьмушке восемь
                спичечных коробок махорки. Это лагерная мера объема.
                — Это вам на дорогу. Сухой паек, так сказать. Я кивнул.

                — А конвой уже вызвали?

                — Вызвали, — сказал дежурный.
                — Наверх пришлите старшего.
   101   102   103   104   105   106   107   108   109   110   111