Page 13 - Колымские рассказы

Одиночный замер

Вечером, сматывая рулетку, смотритель сказал, что Дугаев получит на следующий день
одиночный замер. Бригадир, стоявший рядом и просивший смотрителя дать в долг
«десяток кубиков до послезавтра», внезапно замолчал и стал глядеть на замерцавшую за
гребнем сопки вечернюю звезду. Баранов, напарник Дугаева, помогавший смотрителю
замерять сделанную работу, взял лопату и стал подчищать давно вычищенный забой.

Дугаеву было двадцать три года, и все, что он здесь видел и слышал, больше удивляло,
чем пугало его.

Бригада собралась на перекличку, сдала инструмент и в арестантском неровном строю
вернулась в барак. Трудный день был кончен. С головой Дугаев, не садясь, выпил через
борт миски порцию жидкого холодного крупяного супа. Хлеб выдавался утром на весь
день и был давно съеден. Хотелось курить. Он огляделся, соображая, у кого бы
выпросить окурок. На подоконнике Баранов собирал в бумажку махорочные крупинки из
вывернутого кисета. Собрав их тщательно, Баранов свернул тоненькую папироску и
протянул ее Дугаеву.

— Кури, мне оставишь, — предложил он. Дугаев удивился — они с Барановым не были
дружны. Впрочем, при голоде, холоде и бессоннице никакая дружба не завязывается, и
Дугаев, несмотря на молодость, понимал всю фальшивость поговорки о дружбе,
проверяемой несчастьем и бедою. Для того чтобы дружба была дружбой, нужно, чтобы
крепкое основание ее было заложено тогда, когда условия, быт еще не дошли до
последней границы, за которой уже ничего человеческого нет в человеке, а есть только
недоверие, злоба и ложь. Дугаев хорошо помнил северную поговорку, три арестантские
заповеди: не верь, не бойся и не проси…

Дугаев жадно всосал сладкий махорочный дым, и голова его закружилась.
— Слабею, — сказал он.

Баранов промолчал.
Дугаев вернулся в барак, лег и закрыл глаза. Последнее время он спал плохо, голод не
давал хорошо спать. Сны снились особенно мучительные — буханки хлеба, дымящиеся
жирные супы… Забытье наступало не скоро, но все же за полчаса до подъема Дугаев уже
открыл глаза.

Бригада пришла на работу. Все разошлись по своим забоям.
— А ты подожди, — сказал бригадир Дугаеву. — Тебя смотритель поставит.

Дугаев сел на землю. Он уже успел утомиться настолько, чтобы с полным безразличием
отнестись к любой перемене в своей судьбе.

Загремели первые тачки на трапе, заскрежетали лопаты о камень.
— Иди сюда, — сказал Дугаеву смотритель. — Вот тебе место. — Он вымерил кубатуру
забоя и поставил метку — кусок кварца. — Досюда, — сказал он. — Траповщик тебе
доску до главного трапа дотянет. Возить туда, куда и все. Вот тебе лопата, кайло, лом,
тачка — вози.

Дугаев послушно начал работу.
«Еще лучше», — думал он. Никто из товарищей не будет ворчать, что он работает плохо.
Бывшие хлеборобы не обязаны понимать и знать, что Дугаев новичок, что сразу после
школы он стал учиться в университете, а университетскую скамью променял на этот
забой. Каждый за себя. Они не обязаны, не должны понимать, что он истощен и голоден
уже давно, что он не умеет красть: уменье красть — это главная северная добродетель во
всех ее видах, начиная от хлеба товарища и кончая выпиской тысячных премий
начальству за несуществующие, небывшие достижения. Никому нет дела до того, что
Дугаев не может выдержать шестнадцатичасового рабочего дня.