Page 18 - Колымские рассказы

Дождь

Мы бурили на новом полигоне третий день. У каждого был свой шурф, и за три дня
каждый углубился на полметра, не больше. До мерзлоты еще никто не дошел, хотя и
ломы и кайла заправлялись без всякой задержки — редкий случай; кузнецам было
нечего оттягивать — работала только наша бригада. Все дело было в дожде. Дождь лил
третьи сутки не переставая. На каменистой почве нельзя узнать — час льет дождь или
месяц. Холодный мелкий дождь. Соседние с нами бригады давно уже сняли с работы и
увели домой, но то были бригады блатарей — даже для зависти у нас не было силы.

Десятник в намокшем огромном брезентовом плаще с капюшоном, угловатом, как
пирамида, появлялся редко. Начальство возлагало большие надежды на дождь, на
холодные плети воды, опускавшиеся на наши спины. Мы давно были мокры, не могу
сказать, до белья, потому что белья у нас не было. Примитивный тайный расчет
начальства был таков, что дождь и холод заставят нас работать. Но ненависть к работе
была еще сильнее, и каждый вечер десятник с проклятием опускал в шурф свою
деревянную мерку с зарубками. Конвой стерег нас, укрывшись под «грибом» —
известным лагерным сооружением.

Мы не могли выходить из шурфов — мы были бы застрелены. Ходить между шурфами
мог только наш бригадир. Мы не могли кричать друг другу — мы были бы застрелены. И
мы стояли молча, по пояс в земле, в каменных ямах, длинной вереницей шурфов
растягиваясь по берегу высохшего ручья.
За ночь мы не успевали высушить наши бушлаты, а гимнастерки и брюки мы ночью
сушили своим телом и почти успевали высушить. Голодный и злой, я знал, что ничто в
мире не заставит меня покончить с собой. Именно в это время я стал понимать суть
великого инстинкта жизни — того самого качества, которым наделен в высшей степени
человек. Я видел, как изнемогали и умирали наши лошади — я не могу выразиться
иначе, воспользоваться другими глаголами. Лошади ничем не отличались от людей. Они
умирали от Севера, от непосильной работы, плохой пищи, побоев, и хоть всего этого
было дано им в тысячу раз меньше, чем людям, они умирали раньше людей. И я понял
самое главное, что человек стал человеком не потому, что он божье созданье, и не
потому, что у него удивительный большой палец на каждой руке. А потому, что был он
{физически} крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил свое
духовное начало успешно служить началу физическому.

Вот обо всем этом в сотый раз думал я в этом шурфе. Я знал, что не покончу с собой
потому, что проверил эту свою жизненную силу. В таком же шурфе, только глубоком,
недавно я выкайлил огромный камень. Я много дней бережно освобождал его страшную
тяжесть. Из этой тяжести недоброй я думал создать нечто прекрасное — по словам
русского поэта. Я думал спасти свою жизнь, сломав себе ногу. Воистину это было
прекрасное намерение, явление вполне эстетического рода. Камень должен был рухнуть
и раздробить мне ногу. И я — навеки инвалид! Эта страстная мечта подлежала расчету,
и я точно подготовил место, куда поставлю ногу, представил, как легонько поверну
кайлом — и камень рухнет. День, час и минута были назначены и пришли. Я поставил
правую ногу под висящий камень, похвалил себя за спокойствие, поднял руку и
повернул, как рычаг, заложенное за камень кайло. И камень пополз по стене в
назначенное и вычисленное место. Но сам не знаю, как это случилось, — я отдернул
ногу. В тесном шурфе нога была помята. Два синяка, три ссадины — вот и весь результат
так хорошо подготовленного дела.
И я понял, что не гожусь ни в членовредители, ни в самоубийцы. Мне оставалось только
ждать, пока маленькая неудача сменится маленькой удачей, пока большая неудача
исчерпает себя. Ближайшей удачей был конец рабочего дня, три глотка горячего супу —
если даже суп будет холодный, его можно подогреть на железной печке, а котелок —
трехлитровая консервная банка — у меня есть. Закурить, вернее, докурить, я попрошу у
нашего дневального Степана.

Вот так, перемешивая в мозгу «звездные» вопросы и мелочи, я ждал, вымокший до
нитки, но спокойный. Были ли эти рассуждения некой тренировкой мозга? Ни в коем
случае. Все это было естественно, это была жизнь. Я понимал, что тело, а значит, и