Page 16 - Колымские рассказы

остывшую печку, и тянулся лицом к исчезающему теплу, боясь разогнуться, оторваться
от печки.

— Что же не растопляешь?
Подошел дневальный.

— Ефремовское дежурство! Бригадир сказал: пусть где хочет, там и берет, а чтоб дрова
были. Я тебе спать все равно не дам. Иди, пока не поздно.

Ефремов выскользнул в дверь барака.
— Где ж твоя посылка?

— Ошиблись…
Я побежал к магазину. Шапаренко, завмаг, еще торговал. В магазине никого не было.

— Шапаренко, мне хлеба и масла.
— Угробишь ты меня.

— Ну, возьми, сколько надо.
— Денег у меня видишь сколько? — сказал Шапаренко. — Что такой фитиль, как ты,
может дать? Бери хлеб и масло и отрывайся быстро.
Сахару я забыл попросить. Масла — килограмм. Хлеба — килограмм. Пойду к Семену
Шейнину. Шейнин был бывший референт Кирова, еще не расстрелянный в это время.
Мы с ним работали когда-то вместе, в одной бригаде, но судьба нас развела.
Шейнин был в бараке.

— Давай есть. Масло, хлеб.

Голодные глаза Шейнина заблистали.
— Сейчас я кипятку…

— Да не надо кипятку!
— Нет, я сейчас. — И он исчез.

Тут же кто-то ударил меня по голове чем-то тяжелым, и, когда я вскочил, пришел в себя,
сумки не было. Все оставались на своих местах и смотрели на меня со злобной радостью.
Развлечение было лучшего сорта. В таких случаях радовались вдвойне: во-первых, кому-
то плохо, во-вторых, плохо не мне. Это не зависть, нет…
Я не плакал. Я еле остался жив. Прошло тридцать лет, и я помню отчетливо полутемный
барак, злобные, радостные лица моих товарищей, сырое полено на полу, бледные щеки
Шейнина.

Я пришел снова в ларек. Я больше не просил масла и не спрашивал сахару. Я выпросил
хлеба, вернулся в барак, натаял снегу и стал варить чернослив.
Барак уже спал: стонал, хрипел и кашлял. Мы трое варили у печки каждый свое: Синцов
кипятил сбереженную от обеда корку хлеба, чтобы съесть ее, вязкую, горячую, и чтобы
выпить потом с жадностью горячую снеговую воду пахнущую дождем и хлебом. А
Губарев натолкал в котелок листьев мерзлой капусты — счастливец и хитрец. Капуста
пахла, как лучший украинский борщ! А я варил посылочный чернослив. Все мы не могли
не глядеть в чужую посуду.

Кто-то пинком распахнул двери барака. Из облака морозного пара вышли двое военных.
Один, помоложе, — начальник лагеря Коваленко, другой, постарше, — начальник
прииска Рябов. Рябов был в авиационных бурках — в моих бурках! Я с трудом сообразил,
что это ошибка, что бурки рябовские.