Page 20 - Колымские рассказы

Кант

Сопки были белые, с синеватым отливом, как сахарные головы. Круглые, безлесные, они
были покрыты тонким слоем плотного снега, спрессованного ветрами. В ущельях снег
был глубок и крепок — держал человека, а на склонах сопок он как бы вздувался
огромными пузырями. Это были кусты стланика, распластавшегося по земле и
улегшегося на зимнюю ночевку еще до первого снега. Они-то и были нам нужны.

Из всех северных деревьев я больше других любил стланик, кедрач.
Мне давно была понятна и дорога та завидная торопливость, с какой бедная северная
природа стремилась поделиться с нищим, как и она, человеком своим нехитрым
богатством: процвести поскорее для него всеми цветами. В одну неделю, бывало, цвело
все взапуски, и за какой-нибудь месяц с начала лета горы в лучах почти незаходящего
солнца краснели от брусники, чернели от темно-синей голубики. На низкорослых кустах
— и руку поднимать не надо — наливалась желтая крупная водянистая рябина. Медовый
горный шиповник — его розовые лепестки были единственными цветами здесь, которые
пахли как цветы, все остальные пахли только сыростью, болотом, и это было под стать
весеннему безмолвию птиц, безмолвию лиственничного леса, где ветви медленно
одевались зеленой хвоей. Шиповник берег плоды до самых морозов и из-под снега
протягивал нам сморщенные мясистые ягоды, фиолетовая жесткая шкура которых
скрывала сладкое темно-желтое мясо. Я знал веселость лоз, меняющих окраску весной
много раз, — то темно-розовых, то оранжевых, то бледно-зеленых, будто обтянутых
цветной лайкой. Лиственницы протягивали тонкие пальцы с зелеными ногтями,
вездесущий жирный кипрей покрывал лесные пожарища. Все это было прекрасно,
доверчиво, шумно и торопливо, но все это было летом, когда матовая зеленая трава
мешалась с муравчатым блеском замшелых, блестящих на солнце скал, которые вдруг
оказывались не серыми, не коричневыми, а зелеными.
Зимой все это исчезало, покрытое рыхлым, жестким снегом, что ветры наметали в
ущелья и утрамбовывали так, что для подъема в гору надо было вырубать в снегу
ступеньки топором. Человек в лесу был виден за версту — так все было голо. И только
одно дерево было всегда зелено, всегда живо — стланик, вечнозеленый кедрач. Это был
предсказатель погоды. За два-три дня до первого снега, когда днем было еще по-
осеннему жарко и безоблачно и о близкой зиме никому не хотелось думать, стланик
вдруг растягивал по земле свои огромные, двухсаженные лапы, легко сгибал свой
прямой черный ствол толщиной кулака в два и ложился плашмя на землю. Проходил
день, другой, появлялось облачко, а к вечеру задувала метель и падал снег. А если
поздней осенью собирались снеговые низкие тучи, дул холодный ветер, но стланик не
ложился — можно было быть твердо уверенным, что снег не выпадет.
В конце марта, в апреле, когда весной еще и не пахло и воздух был по-зимнему разрежен
и сух, стланик вокруг поднимался, стряхивая снег со своей зеленой, чуть рыжеватой
одежды. Через день-два менялся ветер, теплые струи воздуха приносили весну.

Стланик был инструментом очень точным, чувствительным до того, что порой он
обманывался, — он поднимался в оттепель, когда оттепель затягивалась. Перед
оттепелью он не поднимался. Но еще не успело похолодать, как он снова торопливо
укладывался в снег. Бывало и такое: разведешь с утра костер пожарче, чтобы в обед
было где согреть ноги и руки, заложишь побольше дров и уходишь на работу. Через два-
три часа из-под снега протягивает ветви стланик и расправляется потихоньку, думая,
что пришла весна. Еще не успел костер погаснуть, как стланик снова ложился в снег.
Зима здесь двухцветна — бледно-синее высокое небо и белая земля. Весной обнажается
грязно-желтое прошлогоднее осеннее тряпье, и долго-долго земля одета в этот
нищенский убор, пока новая зелень не наберет силу и все не станет цвести — торопливо
и бурно. И вот среди этой унылой весны, безжалостной зимы, ярко и ослепительно
зеленея, сверкал стланик. К тому же на нем росли орехи — мелкие кедровые орехи. Это
лакомство делили между собой люди, кедровки, медведи, белки и бурундуки.

Выбрав площадку с подветренной стороны сопки, мы натаскали сучьев, мелких и
покрупнее, нарвали сухой травы на прометинах — голых местах горы, с которых ветер
сорвал снег. Мы принесли с собой из барака несколько дымящихся головешек, взятых