Page 26 - Колымские рассказы

использовать дни дождливые летом или слишком холодные зимой для отдыха
заключенных в счет выходных.

Я смешал крупу снова, не выдержав этой новой муки. Я попросил Ивана Ивановича и
Федю принять меня в компанию и сдал свои продукты в общий котел. Савельев
последовал моему примеру.
Сообща мы, все четверо, приняли мудрое решение: варить два раза в день — на три раза
продуктов решительно не хватало.

— Мы будем собирать ягоды и грибы, — сказал Иван Иванович. — Ловить мышей и птиц.
И день-два в декаде жить на одном хлебе.

— Но если мы будем голодать день-два перед получением продуктов, — сказал
Савельев, — как удержаться, чтобы не съесть лишнего, когда привезут приварок?

Решили есть два раза в день во что бы то ни стало и, в крайнем случае, разводить
пожиже. Ведь тут у нас никто не украдет, мы получили все полностью по норме: тут у
нас нет пьяниц-поваров, вороватых кладовщиков, нет жадных надзирателей, воров,
вырывающих лучшие продукты, — всего бесконечного начальства, объедающего,
обирающего заключенных без всякого контроля, без всякого страха, без всякой совести.

Мы получили полностью свои жиры в виде комочка гидрожира, сахарный песок —
меньше, чем я намывал лотком золотого песка, хлеб — липкий, вязкий хлеб, над
выпечкой которого трудились великие, неподражаемые мастера привеса, кормившие и
начальство пекарен. Крупа двадцати наименований, вовсе не известных нам в течение
всей нашей жизни: магар, пшеничная сечка — все это было чересчур загадочно. И
страшно.

Рыба, заменившая по таинственным табличкам замены мясо, — ржавая селедка,
обещавшая возместить усиленный расход наших белков.

Увы, даже полученные полностью нормы не могли питать, насыщать нас. Нам было надо
втрое, вчетверо больше — организм каждого голодал давно. Мы не понимали тогда этой
простой вещи. Мы верили нормам — и известное поварское наблюдение, что легче
варить на двадцать человек, чем на четверых, не было нам известно. Мы понимали
только одно совершенно ясно: что продуктов нам не хватит. Это нас не столько пугало,
сколько удивляло. Надо было начинать работать, надо было пробивать бурелом
просекой.

Деревья на Севере умирают лежа, как люди. Огромные обнаженные корни их похожи на
когти исполинской хищной птицы, вцепившейся в камень. От этих гигантских когтей
вниз, к вечной мерзлоте, тянулись тысячи мелких щупалец, беловатых отростков,
покрытых коричневой теплой корой. Каждое лето мерзлота чуть-чуть отступала, и в
каждый вершок оттаявшей земли немедленно вонзалось и укреплялось там тончайшими
волосками щупальце — корень. Лиственницы достигали зрелости в триста лет, медленно
поднимая свое тяжелое, мощное тело на своих слабых, распластанных вдоль по
каменистой земле корнях. Сильная буря легко валила слабые на ногах деревья.
Лиственницы падали навзничь, головами в одну сторону, и умирали, лежа на мягком
толстом слое мха — ярко-зеленом и ярко-розовом.
Только крученые, верченые, низкорослые деревья, измученные поворотами за солнцем,
за теплом, держались крепко в одиночку, далеко друг от друга. Они так долго вели
напряженную борьбу за жизнь, что их истерзанная, измятая древесина никуда не
годилась. Короткий суковатый ствол, обвитый страшными наростами, как лубками
каких-то переломов, не годился для строительства даже на Севере, нетребовательном к
материалу для возведения зданий. Эти крученые деревья и на дрова не годились —
своим сопротивлением топору они могли измучить любого рабочего. Так они мстили
всему миру за свою изломанную Севером жизнь.

Нашей задачей была просека, и мы смело приступили к работе. Мы пилили от солнца до
солнца, валили, раскряжевывали и сносили в штабеля. Мы забыли обо всем, мы хотели
здесь остаться подольше, мы боялись золотых забоев. Но штабеля росли слишком
медленно, и к концу второго напряженного дня выяснилось, что сделали мы мало,
больше сделать не в силах. Иван Иванович сделал метровую мерку, отмерив пять своих