Page 29 - Колымские рассказы

работал с тем же трагическим старанием, как и раньше.
Савельев пробовал урезонить Ивана Ивановича во время одного из перекуров. Перекур
— это самый обыкновенный отдых, отдых для некурящих, ибо махорки у нас не один год
не было, а перекуры были. В тайге любители курения собирали и сушили листы черной
смородины, и были целые дискуссии, по-арестантски страстные, на тему: брусничный
или смородинный лист вкуснее. Ни тот, ни другой никуда не годился, по мнению
знатоков, ибо организм требовал никотинного яда, а не дыма, и обмануть клетки мозга
таким простым способом было нельзя. Но для перекуров-отдыхов смородинный лист
годился, ибо в лагере слово «отдых» во время работы слишком одиозно и идет вразрез с
теми основными правилами производственной морали, которые воспитываются на
Дальнем Севере. Отдыхать через каждый час — это вызов, это и преступление, но
ежечасная перекурка — в порядке вещей. Так и здесь, как и во всем на Севере, явления
не совпадали с правилами. Сушеный смородинный лист был естественным камуфляжем.

— Послушай, Иван, — сказал Савельев. — Я расскажу тебе одну историю. В Бамлаге на
вторых путях мы возили песок на тачках. Откатка дальняя, норма двадцать пять
кубометров. Меньше полнормы сделаешь — штрафной паек: триста граммов и баланда
один раз в день. А тот, кто сделает норму, получает килограмм хлеба, кроме приварка,
да еще в магазине имеет право за наличные купить килограмм хлеба. Работали попарно.
А нормы немыслимые. Так мы словчили так: сегодня катаем на тебя вдвоем из твоего
забоя. Выкатаем норму. Получаем два килограмма хлеба да триста граммов штрафных
моих — каждому достается кило сто пятьдесят. Завтра работаем на меня. Потом снова на
тебя. Целый месяц так катали. Чем не жизнь? Главное, десятник был душа — он,
конечно, знал. Ему было даже выгодно — люди не очень слабели, выработка не
уменьшалась. Потом кто-то из начальства разоблачил эту штуку, и кончилось наше
счастье.
— Что ж, хочешь здесь попробовать? — сказал Иван Иванович.

— Я не хочу, а просто мы тебе поможем.

— А вы?
— Нам, милый, все равно.

— Ну, и мне все равно. Пусть приходит сотский.
Сотский, то есть десятник, пришел через несколько дней. Худшие опасения наши
сбылись.

— Ну, отдохнули, пора и честь знать. Дать место другим. Работа ваша вроде
оздоровительного пункта или оздоровительной команды, как ОП и ОК, — важно пошутил
десятник.
— Да, — сказал Савельев, –

Сначала ОП, потом ОК,На ногу бирку и — пока!
Посмеялись для приличия.

— Когда обратно-то?
— Да завтра и пойдем.

Иван Иванович успокоился. Он повесился ночью в десяти шагах от избы в развилке
дерева, без всякой веревки — таких самоубийств мне еще не приходилось видеть. Нашел
его Савельев, увидел с тропы и закричал. Подбежавший десятник не велел снимать тела
до прихода «оперативки» и заторопил нас.

Федя Щапов и я собирались в великом смущении — у Ивана Ивановича были хорошие,
еще целые портянки, мешочки, полотенце, запасная бязевая нижняя рубашка, из
которой Иван Иванович уже выварил вшей, чиненые ватные бурки, на нарах лежала его
телогрейка. После краткого совещания мы взяли все эти вещи себе. Савельев не
участвовал в дележе одежды мертвеца — он все ходил около тела Ивана Ивановича.
Мертвое тело всегда и везде на воле вызывает какой-то смутный интерес, притягивает,