Page 30 - Колымские рассказы

как магнит. Этого не бывает на войне и не бывает в лагере — обыденность смертей,
притупленность чувств снимает интерес к мертвому телу. Но у Савельева смерть Ивана
Ивановича затронула, осветила, потревожила какие-то темные уголки души, толкнула
его на какие-то решения.

Он вошел в избушку, взял из угла топор и перешагнул порог. Десятник, сидевший на
завалинке, вскочил и заорал непонятное что-то. Мы с Федей выскочили во двор.
Савельев подошел к толстому, короткому бревну лиственницы, на котором мы всегда
пилили дрова, — бревно было изрезано, кора сколота. Он положил левую руку на бревно,
растопырил пальцы и взмахнул топором.

Десятник закричал визгливо и пронзительно. Федя бросился к Савельеву — четыре
пальца отлетели в опилки, их не сразу даже видно было среди веток и мелкой щепы.
Алая кровь била из пальцев. Федя и я разорвали рубашку Ивана Ивановича, затянули
жгут на руке Савельева, завязали рану.
Десятник увел всех нас в лагерь. Савельева — в амбулаторию для перевязки, в
следственный отдел — для начала дела о членовредительстве, Федя и я вернулись в ту
самую палатку, откуда две недели назад мы выходили с такими надеждами и ожиданием
счастья.

Места наши на верхних нарах были уже заняты другими, но мы не заботились об этом —
сейчас лето, и на нижних нарах было, пожалуй, даже лучше, чем на верхних, а пока
придет зима, будет много, много перемен.
Я заснул быстро, а в середине ночи проснулся и подошел к столу дежурного
дневального. Там примостился Федя с листком бумаги в руке. Через его плечо я прочел
написанное.
«Мама, — писал Федя, — мама, я живу хорошо. Мама, я одет по сезону…»

1959