Page 28 - Колымские рассказы

Вечером мы сидели вокруг нашей милой печки, и Федя Щапов внимательно слушал
хриплый голос Савельева.

— Ну, отказался от работы. Составили акт — одет по сезону…
— А что это значит — «одет по сезону»? — спросил Федя.

— Ну, чтобы не перечислять все зимние или летние вещи, что на тебе надеты. Нельзя
ведь писать в зимнем акте, что послали на работу без бушлата или без рукавиц. Сколько
раз ты оставался дома, когда рукавиц не было?

— У нас не оставляли, — робко сказал Федя. — Начальник дорогу топтать заставлял. А то
бы это называлось: остался «по раздетости».

— Вот-вот.

— Ну, расскажи про метро.
И Савельев рассказывал Феде о московском метро. Нам с Иваном Ивановичем было тоже
интересно послушать Савельева. Он знал такие вещи, о которых я, москвич, и не
догадывался.
— У магометан, Федя, — говорил Савельев, радуясь, что мозг его еще подвижен, — на
молитву скликает муэдзин с минарета. Магомет выбрал голос призывом-сигналом к
молитве. Все перепробовал Магомет: трубу, игру на тамбурине, сигнальный огонь — все
было отвергнуто Магометом… Через полторы тысячи лет на испытании сигнала к
поездам метро выяснилось, что ни свисток, ни гудок, ни сирена не улавливаются
человеческим ухом, ухом машиниста метро, с той безусловностью и точностью, как
улавливается живой голос дежурного отправителя, кричащего: «Готово!»
Федя восторженно ахал. Он был более всех нас приспособлен для лесной жизни, более
опытен, несмотря на свою юность, чем любой из нас. Федя мог плотничать, мог срубить
немудрящую избушку в тайге, знал, как завалить дерево и укрепить ветвями место
ночевки. Федя был охотник — в его краях к оружию привыкали с детских лет. Холод и
голод свели все Федины достоинства на нет, земля пренебрегала его знаниями, его
умением. Федя не завидовал горожанам, он просто преклонялся перед ними, и рассказы
о достижениях техники, о городских чудесах он готов был слушать без конца, несмотря
на голод.
Дружба не зарождается ни в нужде, ни в беде. Те «трудные» условия жизни, которые,
как говорят нам сказки художественной литературы, являются обязательным условием
возникновения дружбы, просто недостаточно трудны. Если беда и нужда сплотили,
родили дружбу людей — значит, это нужда не крайняя и беда не большая. Горе
недостаточно остро и глубоко, если можно разделить его с друзьями. В настоящей нужде
познается только своя собственная душевная и телесная крепость, определяются
пределы своих возможностей, физической выносливости и моральной силы.

Мы все понимали, что выжить можно только случайно. И, странное дело, когда-то в
молодости моей у меня была поговорка при всех неудачах и провалах: «Ну, с голоду не
умрем». Я был уверен, всем телом уверен в этой фразе. И я в тридцать лет оказался в
положении человека, умирающего с голоду по-настоящему, дерущегося из-за куска
хлеба буквально, — и все это задолго до войны.

Когда мы вчетвером собрались на ключе Дусканья, мы знали все, что не для дружбы
собрались мы сюда; мы знали, что, выжив, мы неохотно будем встречаться друг с другом.
Нам будет неприятно вспоминать плохое: сводящий с ума голод, выпаривание вшей в
обеденных наших котелках, безудержное вранье у костра, вранье-мечтанье,
гастрономические басни, ссоры друг с другом и одинаковые наши сны, ибо мы все
видели во сне одно и то же: пролетающие мимо нас, как болиды или как ангелы, буханки
ржаного хлеба.

Человек счастлив своим уменьем забывать. Память всегда готова забыть плохое и
помнить только хорошее. Хорошего не было на ключе Дусканья, не было его ни впереди,
ни позади путей каждого из нас. Мы были отравлены Севером навсегда, и мы это
понимали. Трое из нас перестали сопротивляться судьбе, и только Иван Иванович