Page 33 - Колымские рассказы

«лица».
Но с Фризоргером я не ссорился ни разу. Я думаю, что в этом была заслуга Фризоргера,
ибо не было человека мирнее его. Он никого не оскорблял, говорил мало. Голос у него
был старческий, дребезжащий, но какой-то искусственно, подчеркнуто дребезжащий.
Таким голосом говорят в театре молодые актеры, играющие стариков. В лагере многие
стараются (и небезуспешно) показать себя старше и физически слабее, чем на самом
деле. Все это делается не всегда с сознательным расчетом, а как-то инстинктивно.
Ирония жизни здесь в том, что большая половина людей, прибавляющих себе лета и
убавляющих силы, дошли до состояния еще более тяжелого, чем они хотят показать.

Но ничего притворного не было в голосе Фризоргера.
Каждое утро и вечер он неслышно молился, отвернувшись от всех в сторону и глядя в
пол, а если и принимал участие в общих разговорах, то только на религиозные темы, то
есть очень редко, ибо арестанты не любят религиозных тем. Старый похабник,
милейший Изгибин, пробовал было подсмеиваться над Фризоргером, но остроты его
были встречены такой мирной улыбочкой, что изгибинский заряд шел вхолостую.
Фризоргера любила вся разведка и даже сам Парамонов, которому Фризоргер сделал
замечательный письменный стол, проработав над ним, кажется, полгода.

Наши койки стояли рядом, мы часто разговаривали, и иногда Фризоргер удивлялся, по-
детски взмахивая небольшими ручками, встретив у меня знание каких-либо популярных
евангельских историй — материал, который он по простоте душевной считал достоянием
только узкого круга религиозников. Он хихикал и очень был доволен, когда я
обнаруживал подобные познания. И, воодушевившись, принимался рассказывать мне то
евангельское, что я помнил нетвердо или чего я не знал вовсе. Очень ему нравились эти
беседы.

Но однажды, перечисляя имена двенадцати апостолов, Фризоргер ошибся. Он назвал
имя апостола Павла. Я, который со всей самоуверенностью невежды считал всегда
апостола Павла действительным создателем христианской религии, ее основным
теоретическим вождем, знал немного биографию этого апостола и не упустил случая
поправить Фризоргера.

— Нет, нет, — сказал Фризоргер, смеясь, — вы не знаете, вот. — И он стал загибать
пальцы. — Питер, Пауль, Маркус…
Я рассказал ему все, что знал об апостоле Павле. Он слушал меня внимательно и
молчал. Было уже поздно, пора было спать. Ночью я проснулся и в мерцающем, дымном
свете коптилки увидел, что глаза Фризоргера открыты, и услышал шепот: «Господи,
помоги мне! Питер, Пауль, Маркус…» Он не спал до утра. Утром он ушел на работу рано,
а вечером пришел поздно, когда я уже заснул. Меня разбудил тихий старческий плач.
Фризоргер стоял на коленях и молился.

— Что с вами? — спросил я, дождавшись конца молитвы.
Фризоргер нашел мою руку и пожал ее.

— Вы правы, — сказал он. — Пауль не был в числе двенадцати апостолов. Я забыл про
Варфоломея.

Я молчал.
— Вы удивляетесь моим слезам? — сказал он. — Это слезы стыда. Я не мог, не должен
был забывать такие вещи. Это грех, большой грех. Мне, Адаму Фризоргеру, указывает на
мою непростительную ошибку чужой человек. Нет, нет, вы ни в чем не виноваты — это я
сам, это мой грех. Но это хорошо, что вы поправили меня. Все будет хорошо.

Я едва успокоил его, и с той поры (это было незадолго до вывиха ступни) мы стали еще
большими друзьями.

Однажды, когда в столярной мастерской никого не было, Фризоргер достал из кармана
засаленный матерчатый бумажник и поманил меня к окну.

— Вот, — сказал он, протягивая мне крошечную обломанную фотографию —