Page 61 - Колымские рассказы

Первая смерть

Много я видел человеческих смертей на Севере — пожалуй, даже слишком много для
одного человека, но первую виденную смерть я запомнил ярче всего.

Той зимой пришлось нам работать в ночной смене. Мы видели на черном небе
маленькую светло-серую луну, окруженную радужным нимбом, зажигавшимся в
большие морозы. Солнце мы не видели вовсе — мы приходили в бараки (не домой —
домом их никто не называл) и уходили из них затемно. Впрочем, солнце показывалось
так ненадолго, что не могло успеть даже разглядеть землю сквозь белую плотную марлю
морозного тумана. Где находится солнце, мы определяли по догадке — ни света, ни
тепла не было от него.

Ходить в забой было далеко — два-три километра, и путь лежал посреди двух огромных,
трехсаженных снежных валов; нынешней зимой были большие снежные заносы, и после
каждой метели прииск отгребался. Тысячи людей с лопатами выходили чистить эту
дорогу, чтобы дать проход автомашинам. Всех, кто работал на расчистке пути, окружали
сменным конвоем с собаками и целыми сутками держали на работе, не разрешая ни
погреться, ни поесть в тепле. На лошадях привозили примороженные пайки хлеба,
иногда, если работа затягивалась, консервы — по одной банке на двух человек. На тех
же лошадях отвозили в лагерь больных и ослабевших. Людей отпускали только тогда,
когда работа была сделана, с тем чтобы они могли выспаться и снова идти на мороз для
своей „настоящей“ работы. Я заметил тогда удивительную вещь — тяжело и мучительно
трудно в такой многочасовой работе бывает только первые шесть-семь часов. После
этого теряешь представление о времени, подсознательно следя только за тем, чтобы не
замерзнуть: топчешься, машешь лопатой, не думая вовсе ни о чем, ни на что не надеясь.
Окончание этой работы бывает всегда неожиданностью, внезапным счастьем, на которое
ты как будто никак и не смел рассчитывать. Все веселы, шумны, и на какое-то время
будто нет ни голода, ни смертельной усталости. Наскоро построясь в ряды, все весело
бегут „домой“. А по бокам поднимаются валы огромной снеговой траншеи, валы,
отрезающие нас от всего мира.
Метели давно уже не было, и пухлый снег осел, поплотнел и казался еще мощнее и
тверже. По гребню вала можно было пройти не проваливаясь. Оба вала в нескольких
местах были прорезаны перекрестной дорогой.

Часам к двум ночи мы приходили обедать, наполняя барак шумом намерзшихся людей,
лязгом лопат, громким говором людей, вошедших с улицы, говором, который лишь
постепенно стихает и глохнет, возвращаясь к обычной человеческой речи. Ночью обед
был всегда в бараке, а не в мерзлой столовой с выбитыми стеклами, столовой, которую
все ненавидели. После обеда те, у кого была махорка, закуривали, а тем, кто махорки не
имел, товарищи оставляли покурить, и в общем выходило так, что „задохнуться“ успевал
каждый.
Наш бригадир, Коля Андреев, бывший директор МТС, а сущий заключенный,
осужденный на десять лет по модной пятьдесят восьмой статье, ходил всегда впереди
бригады и всегда быстро. Бригада наша была бесконвойная. Конвоя в те времена не
хватало — этим и объяснялось доверие начальства. Однако сознание своей особенности,
бесконвойности для многих было не последним делом, как это ни наивно. Бесконвойное
хождение на работу всем по-серьезному нравилось, составляло предмет гордости и
похвальбы. Бригада действительно и работала лучше, чем потом, когда конвоя стало
достаточно и андреевская бригада была уравнена в правах со всеми остальными.
Нынешней ночью Андреев вел нас новой дорогой — не низом, а прямо по хребту
снежного вала. Мы видели мерцанье золотых огней прииска, темную громаду леса влево
и сливавшиеся с небом далекие вершины сопок. Впервые ночью мы видели свое жилье
издали.
Дойдя до перекрестка, Андреев вдруг круто повернул вправо и сбежал вниз прямо по
снегу. За ним, покорно повторяя его непонятные движения, посыпались гурьбой вниз
люди, гремя ломами, кайлами, лопатами; инструмент никогда не оставляли на работе,