Page 57 - Колымские рассказы

Татарский мулла и чистый воздух

Жара в тюремной камере была такая, что не было видно ни одной мухи. Огромные окна с
железными решетками были распахнуты настежь, но это не давало облегчения —
раскаленный асфальт двора посылал вверх горячие воздушные волны, и в камере было
даже прохладней, чем на улице. Вся одежда была сброшена, и сотня голых тел,
пышущих тяжелым влажным жаром, ворочалась, истекая потом, на полу — на нарах
было слишком жарко. На комендатские поверки арестанты выстраивались в одних
кальсонах, по часу торчали в уборных на оправке, бесконечно обливаясь холодной водой
из умывальника. Но это помогало ненадолго. Поднарники сделались вдруг обладателями
лучших мест. Надо было готовиться в места «далеких таборив», и острили, по-
тюремному, мрачно, что после пытки выпариванием их ждет пытка вымораживанием.

Татарский мулла, следственный арестант по знаменитому делу «Большой Татарии», о
котором мы знали гораздо раньше того дня, когда об этом намекнули газеты, крепкий
шестидесятилетний сангвиник, с мощной грудью, поросшей седыми волосами, с живым
взглядом темных круглых глаз, говорил, беспрерывно вытирая мокрой тряпочкой лысый
лоснящийся череп:

— Только бы не расстреляли. А дадут десять лет — чепуха. Тому этот срок страшен, кто
собирается жить до сорока лет. А я собираюсь жить до восьмидесяти.

Мулла взбегал на пятый этаж без одышки, возвращаясь с прогулки.
— Если дадут больше десяти, — продолжал он раздумывать, — то в тюрьме я проживу
еще лет двадцать. А если в лагере, — мулла помолчал, — на чистом воздухе, то — десять.
Я вспомнил этого бодрого и умного муллу сегодня, когда перечитывал «Записки из
Мертвого дома». Мулла знал, что такое «чистый воздух».

Морозов и Фигнер пробыли в Шлиссельбургской крепости при строжайшем тюремном
режиме по двадцать лет и вышли вполне трудоспособными людьми. Фигнер нашла силы
для дальнейшей активной работы в революции, затем написала десятитомные
воспоминания о перенесенных ужасах, а Морозов написал ряд известных научных работ
и женился по любви на какой-то гимназистке.

В лагере для того, чтобы здоровый молодой человек, начав свою карьеру в золотом забое
на чистом зимнем воздухе, превратился в доходягу, нужен срок по меньшей мере от
двадцати до тридцати дней при шестнадцатичасовом рабочем дне, без выходных, при
систематическом голоде, рваной одежде и ночевке в шестидесятиградусный мороз в
дырявой брезентовой палатке, побоях десятников, старост из блатарей, конвоя. Эти
сроки многократно проверены. Бригады, начинающие золотой сезон и носящие имена
своих бригадиров, не сохраняют к концу сезона ни одного человека из тех, кто этот сезон
начал, кроме самого бригадира, дневального бригады и кого-либо еще из личных друзей
бригадира. Остальной состав бригады меняется за лето несколько раз. Золотой забой
беспрерывно выбрасывает отходы производства в больницы, в так называемые
оздоровительные команды, в инвалидные городки и на братские кладбища.
Золотой сезон начинается пятнадцатого мая и кончается пятнадцатого сентября —
четыре месяца. О зимней же работе и говорить не приходится. К лету основные
забойные бригады формируются из новых людей, еще здесь не зимовавших.
Арестанты, получившие срок, рвались из тюрьмы в лагерь. Там — работа, здоровый
деревенский воздух, досрочные освобождения, переписка, посылки от родных, денежные
заработки. Человек всегда верит в лучшее. У щели дверей теплушки, в которой нас везли
на Дальний Восток, день и ночь толкались пассажиры-этапники, упоенно вдыхая
прохладный, пропитанный запахом полевых цветов тихий вечерний воздух, приведенный
в движение ходом поезда. Этот воздух был не похож на спертый, пахнущий карболкой и
человеческим потом воздух тюремной камеры, ставшей ненавистной за много месяцев
следствия. В этих камерах оставляли воспоминания о поруганной и растоптанной чести,
воспоминания, которые хотелось забыть.

По простоте душевной люди представляли следственную тюрьму самым жестоким