Page 58 - Колымские рассказы

переживанием, так круто перевернувшим их жизнь. Именно арест был для них самым
сильным нравственным потрясением. Теперь, вырвавшись из тюрьмы, они
подсознательно хотели верить в свободу, пусть относительную, но все же свободу, жизнь
без проклятых решеток, без унизительных и оскорбительных допросов. Начиналась
новая жизнь без того напряжения воли, которое требовалось всегда для допроса во
время следствия. Они чувствовали глубокое облегчение от сознания того, что все уже
решено бесповоротно, приговор получен, не нужно думать, что именно отвечать
следователю, не нужно волноваться за родных, не нужно строить планов жизни, не
нужно бороться за кусок хлеба — они уже в чужой воле, уже ничего нельзя изменить,
никуда нельзя повернуть с этого блестящего железнодорожного пути, медленно, но
неуклонно ведущего их на Север.
Поезд шел навстречу зиме. Каждая ночь была холоднее прежней, жирные зеленые
листья тополей здесь были уже тронуты светлой желтизной. Солнце уже не было таким
жарким и ярким, как будто его золотую силу впитали, всосали в себя листья кленов,
тополей, берез, осин. Листья сами сверкали теперь солнечным светом. А бледное,
малокровное солнце не нагревало даже вагона, большую часть дня прячась за теплые
сизые тучки, еще не пахнущие снегом. Но и до снега было недалеко.
Пересылка — еще один маршрут к Северу. Приморская бухта их встретила небольшой
метелью. Снег еще не ложился — ветер сметал его с промороженных желтых обрывов в
ямы с мутной, грязной водой. Сетка метели была прозрачна. Снегопад был редок и
похож на рыболовную сеть из белых ниток, накинутую на город. Над морем снег вовсе не
был виден — темно-зеленые гривастые волны медленно набегали на позеленелый
скользкий камень. Пароход стал на рейде и сверху казался игрушечным, и, даже когда
на катере их подвезли к самому борту и они один за другим взбирались на палубу, чтобы
сразу разойтись и исчезнуть в горловинах трюмов, пароход был неожиданно маленьким,
слишком много воды окружало его.

Через пять суток их выгрузили на суровом и мрачном таежном берегу, и автомашины
развезли их по тем местам, где им предстояло жить — и выжить.

Здоровый деревенский воздух они оставили за морем. Здесь их окружал напитанный
испарениями болот разреженный воздух тайги. Сопки были покрыты болотным
покровом, и только лысины безлесных сопок сверкали голым известняком,
отполированным бурями и ветрами. Нога тонула в топком мхе, и редко за летний день
ноги были сухими. Зимой все леденело. И горы, и реки, и болота зимой казались каким-
то одним существом, зловещим и недружелюбным.
Летом воздух был слишком тяжел для сердечников, зимой невыносим. В большие
морозы люди прерывисто дышали. Никто здесь не бегал бегом, разве только самые
молодые, и то не бегом, а как-то вприпрыжку.
Тучи комаров облепляли лицо — без сетки было нельзя сделать шага. А на работе сетка
душила, мешала дышать. Поднять же ее было нельзя из-за комаров.
Работали тогда по шестнадцать часов, и нормы были рассчитаны на шестнадцать часов.
Если считать, что подъем, завтрак, и развод на работу, и ходьба на место ее занимают
полтора часа минимум, обед — час и ужин вместе со сбором ко сну полтора часа, то на
сон после тяжелой физической работы на воздухе оставалось всего четыре часа. Человек
засыпал в ту самую минуту, когда переставал двигаться, умудрялся спать на ходу или
стоя. Недостаток сна отнимал больше силы, чем голод. Невыполнение нормы грозило
штрафным пайком — триста граммов хлеба в день и без баланды.

С первой иллюзией было покончено быстро. Это — иллюзия работы, того самого труда, о
котором на воротах всех лагерных отделений находится предписанная лагерным уставом
надпись: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Лагерь же мог
прививать и прививал только ненависть и отвращение к труду.

Раз в месяц лагерный почтальон увозил накопившуюся почту в цензуру. Письма с
материка и на материк шли по полгода, если вообще шли. Посылки выдавались только
тем, кто выполняет норму, остальные подвергались конфискации. Все это не носило
характера произвола, отнюдь. Об этом читались приказы, в особо важных случаях
заставляли всех поголовно расписываться. Это не было дикой фантазией какого-то
дегенерата начальника, это был приказ высшего начальства.