Page 59 - Колымские рассказы

Но даже если кем-либо посылки и получались, — можно было пообещать какому-нибудь
воспитателю половину, а половину все же получить, — то нести такую посылку было
некуда. В бараке давно ждали блатные, чтобы отнять на глазах у всех и поделиться со
своими Ванечками и Сенечками. Посылку надо было или сразу съесть, или продать.
Покупателей было сколько угодно — десятники, начальники, врачи.

Был и третий, самый распространенный выход. Многие отдавали хранить посылки своим
знакомым по лагерю или тюрьме, работавшим на каких-либо должностях и работах, где
можно было запереть и спрятать. Или давали кому-либо из вольнонаемных. И в том и в
другом случае всегда был риск — никто не верил в добросовестность хозяев, — но это
была единственная возможность спасти полученное.

Денег не платили вовсе. Ни копейки. Платили только лучшим бригадам, и то пустяки,
которые не могли дать им серьезной помощи. Во многих бригадах бригадиры делали так:
выработку бригады записывали на два-три человека, давая им перевыполненный
процент, за что полагалась денежная премия. На остальные двадцать — тридцать
человек в бригаде полагался штрафной паек. Это было остроумным решением. Если бы
на всех заработок был поделен поровну, никто не получил бы ни копейки. А тут
получали два-три человека, выбираемые совсем случайно, часто даже без участия
бригадира в составлении ведомости.

Все знали, что нормы невыполнимы, что заработка нет и не будет, и все же за
десятником ходили, интересовались выработкой, бежали встречать кассира, ходили в
контору за справками.
Что это такое? Есть ли это желание обязательно выдать себя за работягу, поднять свою
репутацию в глазах начальства, или это просто какое-то психическое расстройство на
фоне упадка питания? Последнее более верно.

Светлая, чистая, теплая следственная тюрьма, которую так недавно и так бесконечно
давно они покинули, всем, неукоснительно всем казалась отсюда лучшим местом на
земле. Все тюремные обиды были забыты, и все с увлечением вспоминали, как они
слушали лекции настоящих ученых и рассказы бывалых людей, как они читали книги,
как они спали и ели досыта, ходили в чудесную баню, как получали они передачи от
родственников, как они чувствовали, что семья вот здесь, рядом, за двойными
железными воротами, как они говорили свободно, о чем хотели (в лагере за это
полагался дополнительный срок заключения), не боясь ни шпионов, ни надзирателей.
Следственная тюрьма казалась им свободнее и родней родного дома, и не один говорил,
размечтавшись на больничной койке, хотя оставалось жить немного: «Я бы хотел,
конечно, повидать семью, уехать отсюда. Но еще больше мне хотелось бы попасть в
камеру следственной тюрьмы — там было еще лучше и интересней, чем дома. И я
рассказал бы теперь всем новичкам, что такое „чистый воздух“.
Если ко всему этому прибавить чуть не поголовную цингу, выраставшую, как во времена
Беринга, в грозную и опасную эпидемию, уносившую тысячи жизней; дизентерию, ибо
ели что попало, стремясь только наполнить ноющий желудок, собирая кухонные остатки
с мусорных куч, густо покрытых мухами; пеллагру — эту болезнь бедняков, истощение,
после которого кожа на ладонях и стопах слезала с человека, как перчатка, а по всему
телу шелушилась крупным круглым лепестком, похожим на дактилоскопические
оттиски, и, наконец, знаменитую алиментарную дистрофию — болезнь голодных,
которую только после ленинградской блокады стали называть своим настоящим именем.
До того времени она носила разные названия: РФИ — таинственные буквы в диагнозах
историй болезни, переводимые как резкое физическое истощение, или, чаще,
полиавитаминоз, чудное латинское название, говорящее о недостатке нескольких
витаминов в организме человека и успокаивающее врачей, нашедших удобную и
законную латинскую формулу для обозначения одного и того же — голода.
Если вспомнить неотапливаемые, сырые бараки, где во всех щелях изнутри намерзал
толстый лед, будто какая-то огромная стеариновая свеча оплыла в углу барака… Плохая
одежда и голодный паек, отморожения, а отморожение — это ведь мученье навек, если
даже не прибегать к ампутациям. Если представить, сколько при этом должно было
появиться и появлялось гриппа, воспаления легких, всяческих простуд и туберкулеза в
болотистых этих горах, губительных для сердечника. Если вспомнить эпидемии
саморубов-членовредителей. Если принять во внимание и огромную моральную
подавленность, и безнадежность, то легко увидеть, насколько чистый воздух был опаснее