Page 138 - Хождение по мукам. Хмурое утро

– Где я был… Шашку тупил… Тридцать шесть одной этой рукой… Тридцать шесть…
– Ты мне порядок в городе подай! – завизжал Махно, сильно толкнул Левку в грудь и
побежал через бульвар к магазину. За ним – Левка и несколько гвардейцев. Но там уже
догадались, что надо утекать, тени около окон исчезли, и только несколько человек,
тяжело топая, вдалеке убегали с узлами.
Гвардейцы вытащили все же из магазина одного зазевавшегося батькина хлопца с
большими усами. Он плаксиво затянул, что пришел сюда только подивиться, як
проклятые буржуи пили громадяньску кровь… Махно весь трясся, глядя на него. И,
когда со стороны гостиницы подбежали еще любопытствующие, – выкинул руку в лицо
ему:
– Это известный агент контрреволюции… Не будешь ты больше творить черное дело!..
Рубай его и только…

Усатый хлопец завопил: «Не надо!..» Левка вытянул шашку, крякнул и наотмашь, с
выдохом, ударил его по шее…

– Тридцать седьмой! – хвастливо сказал, отступая.
Махно стал бешено бить ногой дергающееся тело в растекающейся по тротуару кровавой
луже.
– Так будет поступлено со всяким… Вакханалия грабежей кончена, кончена… – И он
круто повернулся к шарахнувшейся от него публике. – Можете идти спокойно по
домам….

Маруся неожиданно заснула на стуле, привалившись к плечу Рощина, растрепанная
голова ее понемногу склонялась к нему на грудь. Был уже седьмой час утра. Старый,
хмурый лакей, сменивший по случаю установления советской власти свой фрак на
домашнюю поношенную куртку с брандебурами, принес чай и большие куски белого
хлеба. Правительство было уже сформировано, но оставалось еще много неотложных
вопросов. Так, еще с вечера, был подан запрос железнодорожниками: кто будет им
платить жалованье и в каком размере? Махно, поддерживаемый анархистами,
предложил такую формулировку: пусть железнодорожники сами назначат цены на
билеты, сами собирают деньги и сами же себе платят жалованье…

Но прения не успели развернуться. В комнате, прокуренной до сизого тумана, вдруг
задребезжали стекла в окнах. Донесся глухой взрыв. Мартыненко, спавший на диване,
замычал. Стекла опять задребезжали. Мартыненко проснулся: «А чтобы их черти взяли,
чего балуют…» – и стал нахлобучивать папаху на обритый череп. Долетел третий
тяжелый удар. Чугай и Мирон Иванович, опустив куски хлеба, тревожно переглянулись.
В дверь ворвались Левка и кавалерист, мотающий, как медведь, головой без шапки.

– Пропали, – проговорил кавалерист и помахал рукой над ухом, – пропал весь эскадрон…
– Под Диевкой! – крикнул Левка, тряся щеками. – Все разговариваешь, батько!..
Полковник Самокиш подходит с шестью куренями… Бьет по вокзалу из тяжелых…
Злорадно и открыто, не прячась уже за матрацы, изо всех окон глядели жители
Екатерининского проспекта, как уходит махновская армия. Мчались всадники, хлеща
нагайками направо и налево, ветер взвивал за их плечами шубы, бурки, гусарские
ментики, шелковые одеяла… Кони, тяжело обремененные узлами в заседельных тороках,
спотыкались на обледенелой мостовой, – и конь, и всадник, и добыча катились к черту,
под копыта… «Ага! – кричали за окнами, – еще один!» Скакали груженные
награбленным добром телеги; разметывая все на пути, мчались четверни с тачанками,
так что искры сыпались из-под кованых колес. Бежали пехотинцы, не успевшие вскочить
в телеги…

Все это с дикими воплями, грохотом и треском устремлялось вверх по проспекту, к
нагорной части города, потому что полковник Самокиш уже захватил железнодорожный
мост и вокзал… Батько Махно, выбежав тогда из ревкома, в бессильной злобе затопал
ногами, заплакал, говорят, кинулся в тачанку, которую Левка пригнал к гостинице,