Page 161 - Хождение по мукам. Хмурое утро

– Здравствуйте, дети…
– Здравствуйте, Екатерина Дмитриевна… – закричали они так чисто, звонко, весело, что
у нее вдруг стало молодо на сердце. Она рассадила детей по партам, взошла на кафедру,
подняла указательный палец и сказала:

– Дети, пока у нас нет книжек и тетрадей и чем писать, я буду вам рассказывать, а вы,
если чего не поймете, то переспрашивайте… Сегодня мы начнем с Рюрика, Синеуса и
Трувора…

Хозяйство у Кати было совсем бедное. С Алексеева двора она ничего не захотела брать,
да и тяжело ей было встречаться с осунувшейся, мрачной Матреной. В Катиной хатенке
лежал веник у порога, на шестке – два глиняных горшка да в сенях старая деревянная
бадейка с водой. Утехой был маленький садик, обнесенный плетнем, – две черешни,
яблоня, крыжовник. За плетнем начиналось поле.

Когда зацвели вишни, Катя почувствовала, что ей будто семнадцать лет.
В садике она обычно готовилась к урокам, читала французские романы из библиотеки
сахарозаводчика и часто вспоминала Париж в голубой дымке прошлых лет. Тогда – в
четырнадцатом году – она жила в предместье Парижа, в полумансардной квартирке с
балконом, повисшим над тихой узенькой улицей, над крышей небольшого дома, в
котором некогда жил Бальзак. Окна его кабинета выходили не на улицу, а в сады,
спускающиеся к Сене. В его время здесь была глушь. Когда со стороны улицы
появлялись кредиторы, он потихоньку удирал от них через сады на Сену. Теперь сады
принадлежали какой-то богатой американке, и там по вечерам, когда Катя выходила на
балкон, кричали павлины резкими весенними голосами, и Кате, приехавшей в Париж
после разрыва с мужем, – в тоске, в одиночестве, – казалось, что жизнь уже кончена.
Дети полюбили Катю, на уроках очень внимательно слушали ее рассказы из русской
истории, похожие на сказки. Конечно, задачи по арифметике, таблица умножения и
диктанты были более трудным делом для детей и для самой Кати, но общими усилиями
справлялись. На селе теперь к ней относились гораздо лучше, – все знали о том, как
Алексей едва не убил ее. Женщины приносили кто молочка, кто яичек, кто хлеба. Что
принесут, то Катя и ела.

Сидя под старой, покрытой лишаями яблоней, Катя правила тетрадки. За низеньким,
тоже ветхим, плетнем давно уже хныкал маленький мальчик.
– Тетя Катя, я больше не буду.

– Нет, Иван Гавриков, я на тебя сердита, и я с тобой два дня не разговариваю.

Иван Гавриков – с голубыми, невинными глазами – был невероятный шалун. На уроках
он тянул девочек за косицы; когда ему за это выговаривали, он будто бы засыпал и
сваливался под парту, – нельзя даже описать всех его шалостей.

– Нет, нет, Гавриков, я прекрасно вижу, что ты не раскаиваешься, а пришел сюда от
нечего делать…

– Раз-ей-боженьки, больше не буду…
В хату с улицы кто-то вошел, и голос Матрены позвал Катю.

Что ей было нужно? Катя быстро простила Гаврикова и пошла в хату. Матрена встретила
ее пристальным, недобрым взглядом.

– Слыхала? Алексей близко… Катерина, не хочу я этого больше, не ко двору ты нам… Все
равно – убьет он тебя… Зверем он стал, что крови льет! Ты во всем виновата… Один
человек вот только что рассказывал – Алексей идет сюда на тачанках… Катерина,
уезжай отсюда… Подводу тебе дам и денег дам…

Покуда Вадим Петрович лежал в харьковском госпитале, времени для всяких
размышлений было достаточно. Итак, он оказался по эту сторону огненной границы.