Page 157 - Хождение по мукам. Хмурое утро

17
Катя поправляла диктант в школьных тетрадках. Эти тетради, нарезанные и сшитые из
разных сортов обоев (писали на них только с обратной стороны), были крупным
достижением в ее бедной жизни. За ними она самостоятельно ездила в Киев. До
народного комиссара дойти было легко. Наркомпрос, узнав, кто она и зачем приехала,
взял ее за локти и посадил в кресло; из закопченного чайника, стоявшего на
великолепном столе, налил морковного чая и предложил ей с половиной леденца;
расхаживая в накинутом на плечи меховом пальто и в валенках по ковру, он развивал
головокружительную программу народного просвещения.
– За десять – пятнадцать лет мы будем просвещенной страной. Сокровища мировой
культуры мы сделаем достоянием народных масс, – говорил он с фанатической улыбкой,
теребя бородку. – Предстоит гигантская работа по ликвидации неграмотности. Этот
позор должен быть смыт, – это дело чести каждого интеллигентного человека… Все
молодое поколение должно быть охвачено воспитанием – от яслей и детских садов до
университета… Никто и ничто не помешает нам, большевикам, осуществить на деле то, о
чем могли только мечтать лучшие представители нашей интеллигенции…
Наркомпрос обещал Кате десять тысяч тетрадей, учебники, литературу, карандаши и
грифельные доски. Она уходила от него по мраморной лестнице, как во сне. Но затем
начались затруднения и неувязки. Чем ближе Катя придвигалась к тетрадкам и
учебникам, тем дальше – в нереальность – отодвигались они, и тем двусмысленнее,
ироничнее или угрюмее становились люди, от которых зависело выдать ей по ордеру
тетради и учебники. В гостинице, в нетопленом номере, где на кровати не было даже
тюфяка и под потолком предсмертным накалом едва дышала электрическая лампочка,
Катя предавалась отчаянию, сидя в шубе на егозливом диванчике.
Однажды к ней в номер – без стука – вошел рослый человек в косматой шапке, в
перепоясанной куртке и – прямо к делу – спросил басовито:
– Вы все еще здесь? Я ваше дело знаю. Покажите, какие у вас там справочки…

Стоя под красноватой лампочкой, он просматривал документы. Катя доверчиво глядела
на его насмешливое, сильное, красивое лицо.

– Сволочи, – сказал он, – саботажники, подлецы… Завтра пораньше приходите ко мне в
городской комитет, устроим, чего-нибудь придумаем… Ну, будьте здоровы.

Через этого человека Катя получила со складов обои, карандаши и целиком –
реквизированную у одного эстета-сахарозаводчика – библиотеку, наполовину на
французском языке. Самым утомительным, пожалуй, был обратный путь с этими
сокровищами в товарном вагоне, куда на каждой остановке врывались бородатые,
страшноглазые мужики с мешками и взбудораженные бабы, раздутые, как коровы, от
всякого съестного добра, припрятанного у них под кацавейками и под юбками.

Оказалось, что у Кати есть кое-какая силешка. Не такой уж она беспомощный котенок, –
с нежной спинкой и хорошенькими глазками, – мурлыкающий на чужих постелях.

Силешка у нее нашлась в тот вечер неудачного оглашения ее Алексеевой невестой. Катя
заглянула тогда в уготованное ей благополучие деревенской лавочницы и попятилась
так же, как остановится и с отвращением содрогнется человек, увидев на пути своем
вырытую могилу. Могилой представились ей налитые водкой, жадные Алексеевы глаза –
хозяина, мужа! В Кате все возмутилось, взбунтовалось, и было это для нее самой
неожиданно и радостно, как ощущение сил после долгой болезни. Так же неожиданно
она решила бежать в Москву, – когда станет потеплее. У нее нашлась и хитрость, чтобы
все это скрыть. Алексей и Матрена только замечали, что она повеселела, – работает и
напевает.
Алексей постоянно теперь за обедом, за ужином (в другое время его дома и не видели)
подмигивал: «Невестится наша…» Он тоже ходил веселый, – добился решения сельского
схода, ломал флигель на княжеской усадьбе и возил лес и кирпичи к себе на участок.
В начале января, когда Красной Армией был взят Киев, через село Владимирское
прошла воинская часть, и Алексей на митинге первый кричал за Советы. Но вскоре дела