Page 158 - Хождение по мукам. Хмурое утро

обернулись по-иному.
В селе появился товарищ Яков. Он реквизировал хороший дом у попа, выселив того с
попадьей в баньку. Созвал митинг и поставил вопрос так: «Религия – опиум для народа.
Кто против закрытия церкви, тот – против советской власти…» – и тут же, никому не дав
слова, проголосовал и церковь опечатал. После этого начал отслаивать батраков,
безлошадных бобылей и бобылок – а их было человек сорок на селе – ото всех остальных
крестьян. Из этих сорока организовал комитет бедноты. Собирая в поповском доме,
говорил с напористой злобой:
– Русский мужик есть темный зверь. Прожил он тысячу лет в навозе, – ничего у него,
кроме тупой злобы и жадности, за душой нет и быть не может. Мужику мы не верим и
никогда ему не поверим. Мы щадим его, покуда он наш попутчик, но скоро щадить
перестанем. – Вы – деревенский пролетариат – должны крепко взять власть, должны
помочь нам подломать крылья у мужика.
Яков напугал все село, даже и членов комитета. На деревне известно каждое сказанное
слово, и пошел шепот по дворам:
«Зачем он так говорит? Какие же мы звери? Кажется, русские, у себя на родине живем, –
и вдруг нам верить нельзя… Да как это так – огулом всем крылья ломать? Ломай Алешке
Красильникову, – он бандит… Ломай Кондратенкову, Ничипорову, – известные
кровопийцы, правильно… А мне за мою соленую рубашку ломать крылья? Э, нет, тут
чего-то не так, ошибка…» А другие говорили: «Батюшки, вот она какая советская-то
власть!..»
Когда Яков выходил со двора по какому-нибудь своему недоброму делу, неумытый, давно
небритый, в драной солдатской шинелишке и в картузе с оторванным козырьком, – но,
между прочим, в добрых сапогах да, говорят, и под шинелишкой одетый хорошо, – изо
всех окошек следили за ним, – мужики качали головами в большом смущении, ждали:
что будет дальше?
В марте, когда вот-вот только начали вывозить навоз в поле, Яков созвал общее собрание
и, опять грозя обвинением в контрреволюции, потребовал поголовной переписи всех
лошадей, реквизиции лошадиных излишков и немедленного создания в княжеской
усадьбе коммунального хозяйства… Сорвал возку навоза и весеннюю пахоту, неумытый
черт!
Вскоре за этим в село приехал продотряд. Сразу стало известно, что Яков представил им
такие списки хлебных излишков, что продотрядчики, говорят, руками развели. Яков сам
с понятыми пошел по дворам, отмечая мелом на воротах – сколько здесь брать зерна…

«Да сроду я этих пудов-то и в глаза не видал!» – кричал мужик, пытаясь стереть рукавом
написанное. Яков говорил продотрядчикам: «Ройте у него в подполье…» Мужику
страшно было перед Яковом креститься, – со слезами драл полушубок на себе: «Да нет
жe там, ей-богу…» Яков приказывал: «Ломай у него печь, под печью спрятано…»
Его стараниями начисто подмели село, вывезли даже семенную пшеницу. Алексея
Красильникова он вызвал отдельно к себе в комитет, запер дверь, на которой был
приколочен гвоздиками портрет председателя Высшего военного совета республики, на
стол около себя положил револьвер и с насмешкой оглядывал хмурого Алексея.

– Ну, как же мы будем разговаривать? Хлеб есть?
– Откуда у меня хлеб? Осень – не пахал, не сеял.

– А куда лошадей угнал?
– По хуторам рассовал, по знакомцам.

– Деньги где спрятаны?
– Какие деньги?

– Награбленные.