Page 25 - Хождение по мукам. Хмурое утро

Царицыну было предоставлено отбиваться от казаков своими силами.
В эти дни военсовет Десятой отдал два приказа: первый – угнать из Царицына на север
все пароходы, баржи, лодки и паромы, дабы не было и мысли об отступлении войск на
левый берег Волги, и – второй – по армии: с занимаемых позиций не отступать до
распоряжения; отступившие подлежат расстрелу.

На батарее Телегина первая половина дня прошла спокойно. Грохотало где-то за
горизонтом, но равнина была безлюдна. Моряки копали убежище. Анисья, никого не
спрашивая, ушла на станцию и часа через три вернулась с двумя мешками, – едва
донесла: хлебушко и арбузы. Постелила опростанные мешки на земле между пушками,
нарезала хлеб, разрезала каждый арбуз на четыре части: «Ешьте!..» И сама стала в
стороне, скромная, удовлетворенная, глядя, как голодные моряки уписывают арбузы.
Моряки, не вытирая щек, ели, похваливали:
– Ай да Анисья!

– Дорогого стоит такую найти.
– Моря обегаешь…

Степенный и ревнивый ко всякому разговору Шарыгин сказал:
– С инициативой она, вот что дорого. – Моряки, подняв головы от арбузных ломтей, враз
загрохотали. Он нахмурился, встал, взял лопату. – Предлагаю, товарищи, вырыть для
Анисьи отдельное убежище, таких товарищей надо беречь, товарищи…

Моряки отсмеялись и вырыли позади батареи в овражке небольшой окопчик для
Анисьи, – отсиживаться на случай обстрела. Делать больше было нечего. Сотня
снарядов, выгруженных с парохода, рядками уложена около пушек. Винтовки протерты.
Сапожков наладил связь с командным пунктом дивизиона. Моряки разлеглись в
котловане, на солнцепеке. Теперь жалуй к нам, генерал Мамонтов.

Иван Ильич сидел на лафете, вертел, поламывая, сухой стебель. Иван Ильич не
размахивался на какие-нибудь большие рассуждения, ему дорог был этот маленький
мирок людей, сошедшихся из разных концов земли, не похожих друг на друга и так
дружно соединивших судьбы свои. Вон – Сергей Сергеевич, уж, кажется, никаким клеем
его ни с кем не склеишь, вечно ощетинен всеми мыслями, – сразу всем стал нужен; сразу
обжился, устроился у колеса и посапывает. Шарыгин, – честолюбец, парень небольшого
ума, но упорный, с ясной душой без светотени, – тихо спит на боку, подсунув кулак под
щеку. Задуйвитер вельможно раскинулся на песке, подставив солнцу грубо сделанное,
красивое лицо: мужик хитрый, смелый, расчетливый – жив будет, вернется домой
хозяином. Другой богатырь, из керженских лесов, Латугин, могуче всхрапывает,
прикрыв лицо бескозыркой, – этот много сложнее, без хитрости, – она ему ни к чему, – он
еще сам не знает, в какое небо карабкается с наганом и ручной гранатой…
Двенадцать человек вверили Ивану Ильичу свою жизнь. Военсовет поручил ему батарею
в такой ответственный момент… Правда, он кое-что смыслил в математике, но все же
следовало твердо заявить, что батареей он командовать не должен…

– Послушай, Гагин, кто-нибудь из вас умеет вычислять эти самые углы прицела?
Дальномера-то у нас нет…
Гагин, стоявший на приступке, откуда через бруствер глядел в степь, обернулся.

– Дальномер? – мрачно переспросил он и уставился на Телегина черным взором. – А
зачем тебе дальномер? Угол, прицел нам по телефону скажут с командного пункта.

– Ага, правильно…
– Углы, прицелы, дистанционные трубки – это мы все умеем, не в этом дело, товарищ
Телегин… Бой будет страшный, без дальномеров, на злость… Кишки на руку наматывай,
а бей до последнего снаряда, вот о чем думай… Иди-ка сюда, я тебе покажу.