Page 26 - Хождение по мукам. Хмурое утро

Телегин взобрался к нему на приступку. Артиллерийская канонада усилилась, как будто
приблизилась, горизонт на западе и на юге заволокло дымной мглой. Следя за пальцем
Гагина, он различал на равнине ползущие с севера кучки людей и вереницы телег.
– Наши бегут, – сказал Гагин и кивнул на огромный дым, поднимающийся грибом на юге,
в стороне Сарепты. – Я давно гляжу: по этому курсу тысячи, тысячи пробежали…
Разрывы видишь? А давеча их не было. Из тяжелых бьет. Наутро жди сюда генерала.
Иван Ильич еще раз осмотрел хозяйство батареи. Пересчитал снаряды, патроны, – их
приходилось всего по две обоймы на винтовку. Его особенно тревожило, что батарея
была оголена. Саженях в двухстах отсюда виднелись свежевырытые окопчики, но в них
не замечалось никакого движения, – части красных войск проходили гораздо дальше. Он
присел около Сапожкова, – лицо Сергея Сергеевича было сморщенное, будто сон для
него тоже не был легок.

– Сергей Сергеевич, извини, я тебя потревожу… Свяжи меня с командиром дивизиона…
Сапожков открыл мутные глаза:

– Зачем? Указания даны – не стрелять. Когда надо, скажут… Чего ты волнуешься? – Он
подтянулся к колесу, зевнул, но явно притворно. – Лег бы, выспался – самое знаменитое.

Иван Ильич вернулся на приступку и долго стоял неподвижно, положив руки на
бруствер. Огромное темно-оранжевое солнце садилось во мглу, поднятую где-то за
горизонтом копытами бесчисленных казачьих полков. Ночная тень надвигалась на
равнину, – больше уже нельзя было различить на ней движения войск. Ниже ясной
вечерней звезды небо в закате стало прикидываться фантастической страной у зеленого
моря, там строились китайские башни, одна отделилась и поплыла, превратилась в коня
с двумя головами, стала женщиной и заломила руки…
Казалось: только вылезти из котлована – и, перебирая ногами, как бывает во сне,
долетишь до этой дивной страны. Для чего же нибудь она показывается, что-нибудь она
значит для тебя в час смертного боя?..

– Эх, черная галка, сизая полянка, – сказал Сергей Сергеевич, положив ему руку на
спину, – это же чистый идеализм, Ванька, пялить глаза на картинки… Махорочки
свернем? В госпитале украл пачку, берегу – покурить перед смертью…

Он, как всегда, говорил насмешливо, хотя в горьких морщинах у рта, в несвежих глазах
затаилась тоска. Свернули, закурили: Телегин – не затягиваясь, Сапожков – вдыхая дым
со всхлипом.
– Ты что похоронную-то запел? – тихо спросил Телегин.

– Смерти стал бояться… Пули в голову боюсь; в другое место – не убьет, а в голову боюсь.
Голова – не мишень, для другого сделана. Мыслей своих жалко…

– Все мы боимся, Сергей Сергеевич, – думать об этом только не следует…
– А ты когда-нибудь интересовался моими мыслями? Сапожков – анархист. Сапожков
спирт хлещет, – вот что ты знаешь… Тебя я, как стеклянного, вижу до последней
извилинки, от тебя живым людям я передам записочку, а ты от меня записочки не
передашь… И это очень жаль… Эх, завидую я тебе, Ванька.

– Чего же, собственно, мне завидовать?
– Ты – на ладошке: долг, преданная любовь и самокритика. Честнейший служака и
добрейший парень. И жена тебя будет обожать, когда перебесится. И потому еще тебе
жизнь легка, что ты старомодный тип…

– Вот спасибо за аттестацию.
– А я, Ванька, жалею, что тогда летом Гымза меня не расстрелял… Революции ждали,
дрожа от нетерпения… Вышвырнули в мир кучу идей: вот он – золотой век философии,
высшей свободы! И – катастрофа, катастрофа самая ужасная, распротак твою разэдак…