Page 51 - Хождение по мукам. Хмурое утро

10
В начале ноября качалинский полк стоял в резерве для пополнения и отдыха. В нем по
окончании боев осталось едва три сотни бойцов. Петр Николаевич Мельшин,
получивший неожиданно для себя бригаду, говорил в военсовете, и, по его
предложению, командиром качалинского полка был назначен Телегин, лежавший в
госпитале, заместителем – Сапожков и полковым комиссаром – Иван Гора. Телегинская
батарея вошла в состав полковой артиллерии.

Стояли сырые деньки, пахнущие печным дымом и мокрой псиной. Сырость капала с
потемневших крыш, землю развезло, и бойцы, возвращаясь с ученья, волокли пуды грязи
на сапогах. Настроение у всех было, как в праздник. Окончилась страшная страда:
Донская армия была отброшена далеко за правый берег Дона. По слухам, атаман
Краснов в Новочеркасске бился головой о стену, узнав об этом своем втором страшном
разгроме под Царицыном.

Когда кончался день строевых занятий, политпросвещения и ликвидации неграмотности,
бойцы в сумерках, поеживаясь от изморози, разбредались по селу, – кто к знакомцам, кто
к новоявленной куме, а те, у кого не было ни знакомых, ни кумы, просто ходили с
песнями или, забравшись в сухое место, балагурством приманивали девчат. И часто,
начиная с шуток и смеха, кончали спорами, иной раз жестокими, потому что души у всех
были взъерошены.
Из десяти моряков телегинской батареи двое были тяжело ранены, трое убиты. Осталось
пять человек. Расквартировались моряки на хорошем казачьем дворе, брошенном
убежавшим хозяином. С ними жила и Анисья, формально зачисленная в нестроевую
роту. Наравне с бойцами она проходила строй, и стрельбу, и политпросвещение. Носила
теперь опрятную красноармейскую форму и только не хотела стричь вьющихся красивых
волос. Увидев столько страстей и смертей, она в эту октябрьскую страду перешла, как
переходят вброд по горло, через свое непоправимое горе. Морщины больше не
безобразили ее помолодевшего, погрубевшего лица; с тыловых харчей щеки у нее
налились, стан выпрямился, походка стала легкой. Вся она приумылась. По ночам, когда
моряки могуче храпели в натопленной хате, она секретно стирала на них, штопала и
чинила, иной раз за этим делом ее заставал рожок горниста, игравший протяжную зорю
в седом рассвете.
При полку остался и Кузьма Кузьмич Нефедов на внештатной должности писаря. В
самые тяжелые дни, шестнадцатого и семнадцатого, он проявил не то что мужество, а
даже особую отчаянность, вытаскивая раненых из огня. Это было отмечено всеми. Не
отставал он и в дальнейшем, когда остатки качалинского полка перешли в
контрнаступление, не отстал и за Доном, когда полк был сменен и отведен в тыл.
Иван Гора, встретив его однажды у полевой кухни, – промокшего, грязного, худого,
возбужденного, – поманил пальцем:

– Что мне с вами делать, Нефедов?.. Никак не пойму – что вы за человек?.. Поп-
расстрига, и года ваши почтенные. Чего вы к нам привязались?

Кузьма Кузьмич шмыгнул, потому что с облупленного носа его капал дождь, и рыжими
веселыми глазами взглянул на комиссара:

– Привязчивый, Иван Степанович, – привязываюсь я к людям… Куда пойду, какое мне
еще искать человеческое общество? Ведь я же мыслящий…

– Да не в том дело, слушайте…
– Что касается полкового пайка (Кузьма Кузьмич указал на полный котелок), – так этот
кулеш с сальцем я заработал честно, шкуры своей как будто не жалел… Штаны, сапоги,
как видите, сам добыл у врага на поле брани… Ничего не прошу, никого не обременяю.
И в дальнейшем надеюсь быть полезным… Ведь революции смышленый человек нужен?
Нужен… У вас в полку грамотного писаря нет. А я пишу даже по-латыни и гречески… Да
мало ли на что я еще пригожусь…
Иван Гора подумал: «Отчего же в самом деле не использовать человека, если он
смышлен и хочет работать…»