Page 50 - Хождение по мукам. Хмурое утро

Ландштурмист откинулся на стуле, маленький рот его стал круглым, галочьи глаза –
круглыми, он хлопнул ладонями по столу:

– Я прихожу в этот ресторан, где никогда не бывал, сажусь за этот столик, вынимаю
книжку… И – мертвые пробуждаются! Вы муж этой дамы? Она мне рассказывала о вас, и
я тогда же представил вас таким, именно таким… О нет, камрад Рощин, вы не должны,
вы не должны…
Запнувшись, он поджал тонкие губы и поверх очков строго, испытующе взглянул Вадиму
Петровичу в глаза, полные слез. На благожелательно приподнятом носу у
ландштурмиста проступили капельки пота.

– Я слезал раньше Екатеринослава, ваша супруга записала мне свой адрес. Я на этом
настаивал, я не хотел потерять ее, как пролетевшую птицу. За дорогу мне удалось
внушить ей некоторую бодрость. Она очень умна. Ее ясный, но мало развитой ум жаждет
добрых и высоких мыслей. Я ей сказал: «Горе – это участь миллионов женщин в наше
время, – горе и бедствия должны быть превращены в социальную силу… Пускай горе
придаст вам твердость». – «Для чего, – она спросила, – мне эта твердость? Разве я хочу
жить дальше?» – «Нет, – я ей сказал, – вы хотите жить. Нет ничего более значительного,
чем воля к жизни. Если мы видим кругом только смерть, бедствия и горе, – мы должны
понять: мы сами виноваты в том, что до сих пор еще не устранили причины этого и не
превратили землю в мирное и счастливое обиталище для такого замечательного
феномена, как человек. Позади вечное молчание и впереди вечное молчание, и только
небольшой отрезок времени мы должны прожить так, чтобы счастьем этого мгновения
восполнить всю бесконечную пустоту молчания …» Я ей это сказал, чтобы утешить
ее… Итак, я слез и прибыл в свою часть. Ночью мы получили сведения, что поезд, в
котором ехала ваша жена, был остановлен бандой махновцев, ограблен и все пассажиры
уведены в неизвестном направлении. Вот все, что я знаю, камрад Рощин…

На сцене началось кабаре. Пианино и музыканта с дыбом стоящими волосами задвинули
за кулисы. Появился дон Лиманадо, конферансье, московская знаменитость,
хорошенький, с подведенными глазами, неопределенного возраста человек в смокинге и
соломенной жесткой шапочке, надвинутой на брови.
– Поздравляю вас, господа, с германской революцией! – Он сам себе крепко пожал
руки. – Только что был на вокзале. «Здрасте, – говорю я германскому обер-лейтенанту, –
как поживаете?» – «Очень хорошо, – говорит он, – а вы как поживаете?» – «Тоже очень
хорошо, – говорю я, – на дворе ноябрь, в соломенной шапочке холодно, а теплую я в
Москве оставил, теперь не знаю, когда выручу». – «А вы купите, – говорит, – теплую
шапку». – «Я, говорю, на шапку тысячу марок скопил, а сегодня мне за них пять
карбованцев выдали». – «Ай-ай-ай», – говорит он. «Ай-ай-ай», – говорю я. Так мы с ним
поговорили о том, о сем, а его солдаты на крыши вагонов лезут. «Уезжаете?» – говорю я.
«Уезжаем», – говорит он. «Совсем?» – говорю я. «Совсем», – говорит он. «Очень
жалко», – говорю я. «Ничего не поделаешь», – говорит он. «А в каком смысле – ничего не
поделаешь?» – говорю я. «А в таком смысле, – говорит он, – что без всякого смысла». –
«Ай-ай-ай, – говорю я, – а мы надеялись, что у вас этого не будет». А тут солдаты на
крышах как грянут «Яблочко», – я и пошел… Кругом-то темно, ветер-то свищет, в
переулках-то стреляют, а мне программу начинать, я опаздываю, на сердце кошки
скребут. Я и запел.
За кулисой грянуло пианино. Конферансье подскочил, перебив ногами:
Эх, яблочко,Ночка темная…Куда мне теперь идти?Разве помню я…

Повернувшись спиной к сцене, глядя в глаза этому странному немцу, Рощин спросил:

– Вы не могли бы дать сведения – в каком районе сейчас оперирует Махно?
– По нашим последним сводкам, Махно начал серьезно теснить отступающие
австрийские и кое-где германские воинские части. Штаб Махно снова теперь находится
в Гуляй-Поле…