Page 57 - Хождение по мукам. Хмурое утро

повторила она, переступив широкими бедрами, – так пойдемте же в хату… Отец с вами
поговорит, у него ключи от церкви…

– Нет, – сказал Кузьма Кузьмич, – не пойду… Вы ко мне придите… Так-то, чернобровая…
Подмигнул, весело подернул плечами и пошел по улице, посматривая, где двор поплоше.

Настал день, когда Ивану Ильичу сняли повязку с глаз. Произошло это в сумерки. За
дверью сестра что-то испуганно шептала доктору… «Глупости, – повторял он, – мужик не
орхидея, – делайте, как я сказал…» Сестра вернулась к кровати, нагнулась так, что
тонкие волосы ее защекотали нос Ивану Ильичу, сняла повязку, и в первый раз, вместо
шелеста и шепота, он услышал ее голос – слабый и прерывающийся.
– Больной, лежите спокойно, привыкайте к свету…

С некоторым страхом он открыл глаза после долгой, долгой темноты. Все было неясно. В
комнатку проникал полусвет, – на окне с одного угла было отогнуто занавешивающее его
одеяло. В ногах кровати сидела около столика сестра, – лица ее он не мог разобрать, –
она низко склонилась и делала что-то с марлевым бинтом.

Иван Ильич лежал и улыбался. Над головой – покатый потолок, там, конечно, лестница
на чердак, а это – то самое пузырчатое окошко. Лучше места не найти… И сейчас же,
будто отдирая свежую плеву на ране, поползло воспоминание о другом месте, дымном,
грохочущем, взрытом, когда перед ним блеснул ослепительно желтоватый разрыв… «Не
надо, не хочу». – Иван Ильич отстранил воспоминание, едва не начавшее скручивать ему
мозг… Снова стало слышно, как тикают часики, мягко и безбольно отрывая ровные
промежуточки жизни…
– Сестра, – позвал Иван Ильич, – я плохо вас вижу.

Она затрясла головой. Бинт покатился с ее колен, размотался, она опять принялась его
скручивать. У нее были легкие движения, – должно быть, совсем еще молоденькая… И
ведь какая опытная! Сколько ни силился Иван Ильич всмотреться в нее, сумерки
сгущались, и теперь только неясно различался ее холщовый халат и косынка,
закрывающая плечи, как у сфинкса.

«Понятно, понятно… Бедняжка, должно быть, изуродована оспой или уж как-нибудь
особенно некрасива. Чувствует, конечно, как я ей благодарен. – Иван Ильич вздохнул. –
А сколько таких – нежных и преданных, – друзей на жизнь и смерть. И умненькая,
наверно, – некрасивые все умницы… На них-то и надо жениться, их-то и любить… А
мужики готовы шкуру с себя содрать – только бы у них на подушке лежала смазливая
головка с кукольными ресницами, пришепетывая всякую дребедень и пошлости… Даша
другое дело, не за красоту ее полюбил… – Иван Ильич закрыл глаза, положил кулак под
щеку. – Врешь, врешь… За особенную красоту полюбил… А вот она и не захотела…»

Сестра неслышно встала, думая, что он заснул, ушла и долго не возвращалась. Потом
едва скрипнула дверью. Появился желтый, неяркий свет. Иван Ильич, не шевелясь, чуть-
чуть приоткрыл веки. Он увидел, что вошла Даша в белом халате и косынке. Она несла
маленькую жестяную лампу, прикрывая огонь просвечивающей розовой ладонью. Иван
Ильич не удивился, увидев Дашу, – только он не поверил, что это Даша.

Она поставила лампу на стол, приспустила огонек, села и начала глядеть на Ивана
Ильича. Лицо у нее было худенькое, как у девочки, перенесшей тиф. В углу слегка
припухшего рта – морщинка. Освещена одна щека и глаз, спокойный и огромный, с
точечкой лампового огонька в зрачке. Устраиваясь сидеть долго, она оперлась локтем о
колено и опустила подбородок на кулачок. Так сидеть умела только одна Даша.

…В тот вечер в Петербурге она пришла на «Центральную станцию по борьбе с бытом» –
телегинскую квартиру, там он увидел ее впервые, она показалась ему прекрасной, как
весна. Щеки ее горели, ей было тепло в суконном черном платье. Комната, где на досках,
положенных на чурбаны, сидели поэты, участники «великолепных кощунств»,
наполнилась нежным запахом духов. Слушая заумные стишки, она опустила подбородок
на кулачок и мизинцем трогала чуть-чуть припухшие, капризные губы… Стул, на