Page 58 - Хождение по мукам. Хмурое утро

котором она сидела, он унес потом к себе в кабинет…
Все это вспыхнуло в памяти между двумя ударами сердца. Все громче оно стучало у
Ивана Ильича, как сторож в полночь: очнись! Но эта женщина на табурете – в ногах
кровати – не могла же быть Дашей! Не шевелясь, он жадно глядел на нее сквозь щелки
век… Должно быть, она заметила это и вся подалась вперед…
– Сестра, – позвал он, – сестра!..
И, широко раскрыв глаза, приподнялся… Даша сорвалась навстречу ему с тревожным,
слабым, счастливым криком… Он схватил ее за плечи, за спину, будто страшась, что
растает видение… Это была Даша, худенькая, хрупкая, живая! Он прижимал к себе ее
лицо и чувствовал, как дрожат ее губы, все тело ее вздрагивало… Он взял ее голову и
отстранил, чтобы глядеть в ее любимое, всегда новое, всегда неожиданно прекрасное
лицо. Она повторяла с закрытыми глазами:

– Я с тобой, все хорошо, все хорошо…
Он стал целовать ее рот, уголки ее рта, где страдания проложили две ниточки, ее
закрытые глаза.
– Теперь успокойся, успокойся, Иван, милый, – шептала она, – я никуда не уйду, – я – с
тобой навсегда, навсегда…

К вечеру все село знало, что у вдовы-бобылки, Анны Трехжильной, в хате сидит какой-то
человек, который догнал Надьку Власову на улице и сказал ей: «Пришел вас веселить, я
поп с красной стороны…» Женщины все, старые и молодые, этому поверили. У Надьки
язык заболел рассказывать то же самое, как она несла ведра, и еще у нее было будто
предчувствие, он и окликни: «Надежда!» («Да, батюшки, – перебивали слушательницы, –
откуда же он узнал?») «Вот то-то, что духовидец…» И лицо у него – русское, красное,
будто вся кожа содрана, волосы до плеч, одет худо-плохо, но не голодный, веселый, все
загадками говорит…

Мужчины, слыша бабьи пересуды, смеялись: «Как бы этот духовидец село не поджег с
четырех концов… Был бы он доподлинно поп, первым делом – шасть в самую богатую
хату… А у Трехжильной и тараканам-то есть нечего… Нет, бабочки, надо его вести в
сельсовет, пусть предъявит документы… Может, он разведчик от бандитов? То-то…»

«Полно зубы скалить, людям смешно, – отвечала жена такому человеку, и другие
женщины поддакивали единодушно. – Слушались мы вас до революции, – кричала жена,
бесстрашно сверкая глазами, – доброго от ваших приказов мало видели… – И упирала
кулаки в могучие бедра. – Ума у нас не меньше вашего, да понятия больше… Милые
мои, – обращалась она к женщинам, – да взгляните на мою Надьку, у нее кофта на груди
лопается… В зеркальце поглядит: мама, зовет, мама, за что я пропадаю? Так что же ей –
до нового покрова ждать? – И опять мужу: – Нет, почему он к тебе в хату не пошел –
свинину жрать? Христос по одним богатым, что ли, ходил? Потому он у этой Анки, у
дубленой шкуры, сидит, что он – красный поп, ему не свинина твоя нужна, у него забота
о нашем горемычном счастье».
Человек только махал рукой, уходил куда-нибудь. К вечеру женщины собрались толпой
около Анниной хаты и послали туда делегаток. Прежде чем войти, делегатки узнали от
девчонки, от соседей, что Анна Трехжильная топила сегодня с утра баню (плохонькую
черную баньку на задах, на берегу озера) и поп там мылся, и она дала ему покойного
мужа чистую рубашку. Поп сейчас, после бани, собирается пить с Анной шалфей (в селе
его пили вместо чая).

Поп сидел в голубой линялой рубахе на лавке, положив руки на стол, и – Надька не
обманула – лицо у него было красное, можно испугаться, губы сладко сложены, как у
медведя. Вдова жарила на лучинках яичницу; из самовара сквозь худую трубу,
наставленную в отдушник, гудело синее пламя.
Три делегатки вошли, с поклоном сказали: «Здравствуйте» – и сели на лавку поближе к
двери. Они ничего не говорили, но все замечали.