Page 62 - Хождение по мукам. Хмурое утро

школы, на оплату труда учительницы, также на тетради и карандаши, до покрытия
общей суммы: четырех тысяч девятисот семи рублей семи копеек, – свадьбы не играть и
трезвона не производить…
Речь председателя произвела впечатление, – главное, что стало стыдно. После него
выступило несколько ораторов, и все они повторили его слова, добавив только, что раз
уж свадьбы залажены, – канителиться нет расчета, и деньги надо собрать немедля, но не
по общей разверстке, а пускай эти шестнадцать богатых дворов, где играют свадьбы, и
заплатят. На том общее собрание и вынесло резолюцию.

Невесты подняли такой крик, узнав о резолюции, наговорили родителям таких слов, –
отцы отмуслили денежки и внесли в сельсовет. Степан Петрович выдал расписки и
сказал только: «Качайте».

Было уже под вечер, когда повели невест в церковь. Народ так и ахнул: чего только на
них не было наверчено! Шубы с меховыми воротниками, фаты с серебряной, с золотой
бахромой, ботинки на двухвершковых каблуках, – невесты шли, как на цыпочках. А когда
в притворе они разделись, – батюшки! что за наряды, что за невиданные платья! Разных
цветов, в заду узкие, чуть не лопаются, внизу – букетом, шеи голые, а у Надьки Власовой
и руки голые до подмышек.
«Глядите, глядите, да неужто это Ольга Голохвастова?», «На Стешку-то взгляните!»,
«Откуда это у них?», «Известно, – она с отцом пять раз в Новочеркасск на волах муку,
сало возила… У новочеркасских барынек наменяно…»
Некоторые бывалые люди говорили так:

«Видал я губернаторские балы, – ну – куда!»

«Что балы… Трехсотлетие Романовых было в Новочеркасске, в соборе собрались
барыни, – из карет вылезали, по сукну шли, но до этих – далеко…»

Кузьма Кузьмич вышел без ризы, в одном стихаре и в засаленной камилавке,
прикрывавшей лысину. (Прежний поп мало того что убежал из-под ареста, – успел
ограбить ризницу.) Кузьма Кузьмич оглянул невест, – красавицы, пышные, налитые!
Женихи с испуганными лицами казались мельче их. Кузьма Кузьмич, удовлетворенно
крякнув, потер зазябшие руки и начал обряд – быстро, весело, то бормоча
скороговоркой, то гудя за дьякона, то подпевая, но все – честь честью, слово в слово,
буква в букву, как положено.
Окончив венчание, он велел молодым поцеловаться и обратился к ним со словом:

– В прежние времена вам говорили притчи, – расскажу вам быль. Лет пятнадцать до
революции имел я приход в одном глухом селе. Жил я тогда уже в большом смущении,
дорогие мои граждане. Я человек русский, беспокойный, все не по мне, все не так, ото
всего мне больно, до всего мне дело: ищу справедливости. И вот один случай окончил
мои колебания. Пришел ко мне древний старик, слепой, с поводырем-мальчиком… Из-за
онучи вытащил трешницу, тоже старую, помял ее, пощупал, положил передо мной и
говорит: «Это тебе за сорокоуст по моей старухе, помяни ее за спокой ее души…» –
«Дедушка, говорю, ты трешницу возьми, твою старуху я и так помяну… А ты издалека
пришел?» – «Издалёка, десять дён шел». – «Сколько же тебе лет будет?» – «Сбился я, да,
пожалуй, за сто». – «Дети есть?» – «Никого, все померли, старуха жива была, шестьдесят
лет прожили, привыкли, жалела она меня, и я ее любил, и она померла…» –
«Побираешься?» – «Побираюсь… Сделай милость – возьми трешницу, отслужи
сорокоуст…» – «Да ладно, говорю, имя скажи». – «Чье?» – «Старухи твоей». Он на меня и
уставился незрячими глазами: «Как звали-то ее? Позабыл, запамятовал… Молодая была,
молодухой звали, потом хозяйкой звали, а уж потом – старухой да старухой…» – «Как же
я без имени поминать ее буду?» Оперся он на дорожный посошок, долго стоял: «Да,
говорит, забыл, от скудости это, трудно жили. Ладно, пойду, добьюсь, может люди еще
помнят…» Вернулся этот старик уже осенью, достал из-за онучи ту же трешницу:
«Узнал, говорит, в деревне один человек вспомнил: Петровной ее звали».

Все шестнадцать невест стояли опустив глаза, поджав губы. Молодые мужья,