Page 60 - Хождение по мукам. Хмурое утро

сельсовете писарю за документы.
Со всех сторон заманчивым показалось предложение этого человека, но и страшно было:
а вдруг он – какой-нибудь перевертень… Месяца полтора тому назад, когда село еще
было под атаманом Мамонтовым, так же пришел один, в калошах на босу ногу, – заpoc
бородой от самых глаз. Подошел к хате, где, сумерничая, сидел народ, постоял, покуда к
нему привыкли, и сел около старого деда Акима. Думал, должно быть, что ему дадут
покурить, но ему не дали. Он нога на ногу закинул и деду – секретно на ухо: «Узнаешь
меня, старый солдат?» – «Никак нет». Тот еще секретнее: «Так узнай – я император
Николай Второй, в Екатеринбурге не меня казнили, я хожу по земле тайно, покуда не
придет время открыться…» Дед Аким был туговат на ухо, не все разобрал, да и зашумел.
Народ не дурак, – сейчас же этого императора поволокли на плотину топить, – только
тем и жив остался, что все вскрикивал: «Что вы, что вы, братцы, я же пошутил…»

– На юродивого ты не похож, да и нет их теперь, – сказала Надеждина мать и
расстегнула бекешу, так стало ей жарко. – Почему ты денег не берешь? Какие у тебя
мысли? Как тебе поверить?

– Я соль люблю. От каждого двора, где буду венчать и крестить, дадите мне по щепотке
соли. – Кузьма Кузьмич положил ложку и обернулся к вдове: – Давай самовар! Вот
видите, – и указал делегаткам на Анну, худую, с темным опущенным лицом,
плоскогрудую, в заплатанной подоткнутой юбке, – она в меня поверила, за мной куда
хочешь пойдет. А вы, сытые, гладкие, все ищете – где в человеке гадость, ищете в
человеке мошенника. Кулачихи вы, скучно мне с вами, рассержусь, чуть зорька, уйду –
искать веселья в другое место…

Анна поставила на стол самовар, и делегатки увидели, что она улыбается, испитое
некрасивое лицо ее было счастливое. Надеждина мать, как соколиха, полоснула ее
глазами:

– Ладно! – И протянула жесткую ладонь Кузьме Кузьмичу. – Не сердись, далеко ходить
тебе нечего, все здесь найдешь…

С утра Кузьма Кузьмич влез на колокольню и ударил в большой колокол, – покатился
медный гул по селу, к окошкам прильнули старики и старухи. Ударил во второй и третий
раз, подхватил веревки от малых колоколов и начал вызванивать мелко, дробно и опять –
бум! – в трехсотпудовый. Не успеешь поднести персты ко лбу, – трени-брени! – так и
чешет расстрига-поп плясовую.
Кое-кто из почтенных селян вышел за ворота, неодобрительно глядя на колокольню.

– Озорничает поп…
– Стащить его оттуда за волосья, да и отправить…

– Куда отправишь-то, он тебя сам отправит…
– А складно у него выходит, однако… Что ж, девки рады, бабенки рады, пускай народ
потешит.
Все село – званые и незваные – готовилось гулять. День был мглистый, на траве лежал
иней, пахло печеным хлебом, паленой свининой. На ином дворе начиналась беготня,
птичий крик, через ворота взлетали гуси, куры… В одной хате томился на лавке в
красном углу одетый, побритый жених, не ел, не курил. В другой обряжали невесту.
Старухи, почуявшие, что в таких делах теперь без них не обойтись, – учили ее прилично
выть.

Не уточка в берегах закрякала,Красна-девица в тереме заплакала… —
запевала бабушка мертвячьим голосом, и другая подхватывала, горемычно уронив на
ладонь морщинистую щеку:

Ты прости, прости, красное солнышко,Желанный кормилец-батюшкаИ родительница-
матушка,Обвенчали меня, продали,Продали меня, пропилиНа чужую дальнюю