Page 75 - Хождение по мукам. Хмурое утро

добра числилось за Алексеем Красильниковым в обозе махновской армии. Все это не
столько Алексей, сколько собрала Матрена. Она бесстрашно приходила на собрания, где
атаман отряда или сам Махно делил добычу, – всегда нарядная, красивая, злая, – брала,
что хотела. Иной мужик готов был и поспорить с ней, – кругом начинался хохот, когда
она вырывала у него какую-нибудь вещь – шаль, шубу, отрезок доброго сукна: «Я
женщина, мне это нужнее, все равно пропьешь, бандит, ко мне же принесешь ночью…»
Она и меняла, и скупала, держа для этого на возу бочонок спирта.

Алексей раздумывал и не решался, покуда не пришла радостная весть, что
Скоропадский, оставленный немцами и своими войсками, отрекся от гетманства, в Киев
вошли петлюровские сичевики и там объявлена «демократична украинска республика».
Одновременно с этим с советского рубежа двинулась украинская Красная Армия. Это
уже было совсем надежно.

Алексей без огласки, ночью пригнал из степи коней, разбудил Матрену и Катю и велел
собирать завтракать, покуда он запрягает; сытно поели перед долгой дорогой и еще до
рассвета, в тумане, тронулись грунтом домой, в село Владимирское.

Трудно было бы узнать в Кате Рощиной, ехавшей на возу, в нагольном полушубке, в
смазных сапогах, со щеками, обветренными, как персик, прежнюю хрупкую барыньку,
готовую, кажется, при малейшем наскоке жизни поджать лапки, вроде божьей коровки.
Полулежа на сене, она подстегивала лошадь, чтобы не отставать от передней тройки,
которую вел Алексей, пуская иногда рысью соскучившихся караковых. Задний воз вела
Матрена, не доверявшая ни одному человеку – ни пешему, ни конному.
Степь была пустынна. Кое-где в складках оврагов белел снег, снесенный туда
декабрьским ветром с меловых плоскогорий. Кое-где из-за горизонта поднимались
ржавые пирамиды шахтных отвалов. В краю, покинутом оккупантами, еще не
начиналась жизнь. Много народу с шахт и заводов ушло в красные отряды и воевало
теперь под Царицыном. Многие бежали на север, где у советских рубежей
формировались части украинской Красной Армии. Дороги заросли, на брошенных нивах
стоял бурьян, в котором кое-где желтели конские ребра. В этих местах редко попадалось
жилье.
Матрена повторяла деверю: «Держись от людей подальше, хорошего от них не жди».
Алексей только посмеивался: «Ух, зверюга… А что была за бабочка – медовая…
Хищницей стала, Матрена моя дорогая…»

У Кати для раздумья времени было досыта. Потряхивалась на возу, покусывала
соломинку. Она отлично понимала, что везут ее в село Владимирское как добычу, – для
Алексея Ивановича, может быть, самую дорогую изо всего, что было у него на трех
телегах. Чем иным была она, как не полонянкой из разоренного мира? Алексей
Иванович поставит на своем пепелище хороший дом, огородит его от людей крепким
забором, спрячет в подполье все свои сокровища и скажет твердо: «Катерина
Дмитриевна, теперь одно осталось – последнее – слово за вами…»
Как сожженный войною город, – кучи пепла да обгорелые печные трубы, – такой
казалась ей вся жизнь. Любимые умерли, дорогие пропали без вести. Недавно Матрена
получила письмо от мужа, Семена, из Самары, где он сообщал, между прочим, что
заходил по указанному адресу на бывшую Дворянскую улицу, – никакого там доктора
Булавина нет, никто не знает, куда он делся с дочерью. У Кати остались только два
человека, жалевших и любивших ее, как приставшего котенка, – Алексей и Матрена.
Разве могла она в чем-нибудь отказать им?

Ей, пережившей такие годы, длительные и наполненные. как столетие, давно бы надо
было стать старухой с погаснувшими от слез глазами. Но щеки ее лишь румянил
студеный ветер, и под бараньим полушубком ей было тепло, как в юности. Это ощущение
неувядаемой молодости даже огорчало ее, – душа-то была старая? Или и это тоже не
так?

Матрена не раз заговаривала с Катей о том, что «бог уж связал ее с ними, один бог и
развяжет». Алексей ни разу не принуждал ее к таким разговорам. Но было несколько
случаев, когда он жестоко рисковал, выручая Катю из прямой беды: поступал, как
мужчина из-за женщины, которую бережет для себя. Катя не могла бы ему отказать, – не
нашла бы слов, оправдывающих ее неблагодарность. Но ей хотелось, чтобы это как