Page 76 - Хождение по мукам. Хмурое утро

можно дольше не случилось. Алексей Иванович был привлекателен – грубоватым
прямодушным лицом, всегда будто освещенным солнцем; невозмутимый и сильный, с
негнущейся спиной и широкой грудью, с густой шапкой волос; смелый и рассудительный
в минуты опасности, ласково-насмешливый и добрый с Катей. Но при мысли о том, что
настанет день, когда нужно стать близкой ему, – Катя закрывала глаза, и все тело ее
поджималось, будто в желании зарыться в сено на возу.
Однажды в обед свернули с дороги к речонке, разлившейся в этом месте в небольшую
заводь, с остатками свай водяной мельницы и полегшим камышом. Матрена ушла за
дровами для костра. Катя – к речке мыть котелок. Немного погодя туда пришел Алексей.
Бросил на траву шапку и рукавицы, присел у воды около Кати, ополоснул лицо и вытерся
полой полушубка…
– Руки застудите…

Катя поставила на траву котелок, поднялась с колен, – руки у нее застыли до ломоты,
она стряхнула с них капли воды и тоже стала вытирать их об овчину.

– Руки-то, чай, целовали вам в прежнее-то время, – сказал он напряженно, недобро,
выжидающе.
Она ясно взглянула на него, будто спрашивая, – что с ним случилось? Катя никогда не
знала силу своей красоты, простодушно считала себя хорошенькой, иногда очень
хорошенькой, любила нравиться, как птичка, встряхивая перышками (когда на седой
росе начнет отсвечивать розоватое солнце, поднимающееся между стволами). Но то, что
было ее красотой, что, как сейчас, заставило Алексея Ивановича отвести сухо
заблестевшие глаза, – оставалось ей неизвестным.

– Говорю – руки-то смажьте, у меня в телеге подсолнечное масло в склянке, цыпки
наживете…

Под жестко-кудрявыми усиками на свежих губах его была прежняя усмешка. Катя
вздохнула облегченно, хотя и не вполне поняла, как близко на этот раз было то, чего она
так не хотела. От дремоты ли в сене на покачивающемся возу, от наступившего ли
степного покоя, Алексей – как только Матрена ушла за дровами – стал пристально
глядеть на присевшую у воды Катю. И он пошел туда, как мальчишка, что заслышал
вдруг стук валька на мостках, где какая-нибудь соседская Проська, подоткнув юбку,
желанно белея икрами, полощет белье, и он тайком пробирается к ней через лопухи и
крапиву, жадно втягивая ноздрями все запахи, нежданно ставшие дурманящими. Но тут
Алексей Иванович не то что оробел, – напугать его было мудрено, – Катя взглядом
покойных прекрасных глаз сказала: так нехорошо, так не годится.

Он владел собой и не в таких пустых происшествиях, все же руки его дрожали, как после
усилия поднять жернов. Он взял с травы котелок:
– Что ж, пойдемте кашу варить. – Они пошли к возам. – Екатерина Дмитриевна, вы два
раза были замужем, отчего детей нет?
– Такое время было, Алексей Иванович… Первый муж не выражал желания, а я глупа
была.
– Покойный Вадим Петрович тоже не хотел?

Катя сдвинула брови, отвернулась, промолчала.
– Давно хочу спросить… Практика у вас большая… Как у вас эти сладкие-то дела
начинались? Что ж, мужья, женихи-то, ручки вам целовали? Разговоры вокруг да около?
Так, что ли? Как это у господ-то делалось?

Подошли к возам. Алексей со всей силой швырнул на землю сбрую, лежавшую на телеге,
взял из-под нее дугу и, подперев ею оглоблю, на конце стал подвязывать котелок…
– Вы с господского верха пришли, а я – с мужицкой печи… Вот встретились на тесной
дорожке. Вам назад возврата нет, аминь. Что еще не разворочали – до конца скоро
разворочаем… Идти вам некуда, окромя нового хозяина…